Не прибедняйтесь, Боб, повторила Илта, Мистер Маккинес, она обернулась к Наташе, одновременно Редьярд Киплинг, Джек Лондон и Эдгар По Канады.
Не ври девочке, Маккинес подмигнул Наташе, а то она и вправду подумает, что сидит рядом с какой знаменитостью. Я всего лишь посредственный рифмоплет, золотые годы которого давно позади.
Я надеюсь, что Индокитаю вы посвятили парочку бездарных стихов? спросила Илта.
Да, нацарапал на досуге, кивнул Роберт, у стариков много свободного времени. Маккинес прокашлялся и негромко начал читать:
Меня учили: «Не убей»,
И были мне близки
Слова о том, чтоб на людей
Не поднимать руки.
И я не ведал о войне,
Но в некий час вожди
Булатный меч вручили мне,
Сказав: «Теперь иди.
Врага своей родной страны
Ступай разить в строю.
Убийства в мирный день грешны,
Но праведны в бою.
Топчи же трупы, как стерню,
Ступай, благословлен
Церковным клиром на резню:
Войны суров закон.»
Убить почетно на войне
Я, не жалея сил,
Врага с иными наравне
Разил, разил, разил
Бесстрашно я шагал в дыму
Среди других рубак,
Но этих правил не пойму
Христе, подай мне знак!
Маккинес замолчал, принимая от полового тарелку с аппетитными бефстроганов с вареной картошкой и солеными огурцами. Рядом половой поставил вторую рюмку, которую куноити тут же наполнила из своего графина.
Как и всегда жизненнопосле недолгого молчания произнесла Илта, Случайно это не навеяно разговором в том ресторанчике в Кантоне? Когда мы спорили о различиях в западном и восточном мышлении на примере японских и канадских солдат?
Ну, я об этом думал еще раньше, усмехнулся Маккинес, я же не первый год на востоке. Но тот разговор и впрямь стал побудительным толчком. Наши солдаты ведь и впрямь воспитывались в христианских семьях, все читали Евангелие, все помнят заповедь, о которой я написал в стихах. И все равно им приходится убиватьубивать много, убивать хорошо, убивать, чтобы не убили их самих. И ведь у всех них, у нас в голове по-прежнему эти заповеди. Убивать плохо, но плохо и быть дезертиром, плохо не выполнять долг перед Империей. Говорят, что Бог не любит убийств, но священники Его именем благословляет войны. Японцам прощеу них Бог и Император един, они могут услышать от него самого, что им следует делать. Поэтому японцы убивают, не рефлексируя, не испытывая угрызений совести, для них убийство и даже самоубийство не смертный грех, а богоугодное дело. И вот я думаюможет красным могут противостоять только ТАКИЕ? Большевики отвергли бога и выиграли свою революцию, а те, кто выступал против в большинстве своем думали также как и герой моего стихотворения. Может и вправдучтобы победить Дьявола нужен иной, более сильный?
Я помню, вы читали, задумчиво произнесла Илта.
В том странном, странном путешествии
Был мной услышан странный звук.
Там Дьявол с банджо в подземелье,
Играл под костный перестук.
И в вальсе кружатся скелеты,
Веселье мертвыхне живых!
И гоблины из темных щелей,
Сердито пялятся на них
Я читал это не только тебе, усмехнулся Маккинес, но и самому Маккензи Кингу. Ты ведь знаешь, что он увлекается спиритизмом?
Илта ограничилась вежливым кивком, хотя знала она о пристрастиях канадского премьера побольше Роберта Маккинеса. Ей приходилось краем уха слышать и о жутковатой истории, в которую вылилось увлечения канадского лидера.
С точки зрения христианства, все этоколдовство, продолжал Маккинес, японцы тоже почитают множество богов и духовкто они не демоны с христианской точки зрения? В Германии, как я слышал, на оккупированных восточных территориях возрождают какую-то дремучую архаику. Против тех, у кого вместо морали одна «классовая борьба» и «революционная необходимость» наверное, и вправду может выстоять что-то такое. Дремучее, архаичное, людоедскоено с танками, линкорами и самолетами.
Война настраивает вас на философский лад, рассмеялась Илта, но хотя у меня и совершенно нехристианское мышление, сильно увлекаться восточной мифологий, я бы не советовала. Она не так хороша, как представляется западному сознанию.
Мне ли о том не знать, мисс Сато, сказал канадец, я ведь десять лет провел в Китае.
Я помню, кивнула Илта, вы же оттуда вынесли свою любовь к восточным учениям.
Да, усмехнулся Маккинес, после десяти лет в Пекине и Нанкине, я увлекся восточной философией и весьма невзлюбил китайцев. Особеннокитайцев-коммунистов.
А где вы так научились говорить по-русски, вдруг спросила Наташа, в Харбине?
Не только, покачал головой Маккинес, я же был еще и в Москве. Еще до войны в начале тридцатых. Побывал и у Кремля и в Мавзолее, даже отстоял в очереди желающих почтить памяти Вождя. Тогда я и понял, что все эти разговоры про «прогрессивность» большевистских воззренийочередная ложь коммунистической пропаганды.
Большевик всегда врет, убежденно сказала Илта, большевик не может не лгать. Ты согласна со мной, Наташа? она обернулась к русской девушке. Та, застигнутая врасплох, нерешительно кивнуланесмотря на все, что она узнала и пережила за последний месяц, несмотря на принятое решение, разрыв с прошлым давался ей нелегко.
Под прикрытием марксизма и прочей социалистической шелухи таится самый грубый фетишизм, продолжал Маккинес, примитивнее гаитянского вуду или местного шаманизма. Там хотя бы есть вера в своих владык Земли, Неба и Ада. У большевиков же нет ничего, кроме мумии их дохлого вождя. И это самое страшноеоснова советской военной силы, самого СССР как государства всего лишь кусок протухшей мертвечины.
Помнится, вы даже стихотворение написали, сказала Илта.
Да, кивнул Маккинес, и мне после этого запретили въезд в СССР.
А прочтите, вдруг попросила Наташа.
Как скажете, кивнул Маккинес, хотя это не самое приятное чтиво.
Он замолчал, собираясь с мыслями и начал негромко читать:
Ленин спит в саркофаге, реют красные флаги, и трудяги, к плечу плечом,
Словно крысы, входяищут нюхом вождя, прощаются с Ильичом.
Смотрят пристально, чтоб бородку и лоб в сердце запечатлеть:
Вобрать до конца в себя мертвеца, который не должен истлеть.
Серые стены Кремля темны, но мавзолейбагров,
И шепчет пришлец из дальней страны: «Он не умер, он жив-здоров».
Для паломников он мерило, закон, и символ, и знак и табу:
Нужно тише идти: здесь спит во плоти их бог в хрустальном гробу.
Доктора в него накачали смолудля покоя людских сердец,
Ибо если бог обратится в золу, то и святости всейконец.
Он говорил и Наташа, словно оцепенев, ловила каждое его слово. Она знала, то, что не знали ее собеседникив Новосибирске, новой столице Советской России, и поныне в подвалах местного облкома, стоит гроб с вывезенным из Москвы телом Вождя. И что сам Сталин и Берия и многие другие высшие партийные и военные чины приносят перед ним клятву о продолжении дела Мировой Революции. Она вспоминала пьяные байки Берсоева и других энкавэдэшников о том, что перед мумией как-то особо изощренно казнят оппортунистов и врагов народа, изменников делу Маркса-Энгельса-Ленина.
С молоком матери она впитывала то, что лежащий в том гробу мертвецглавная святыня всех советских людей, Тот чьей волей создано самое справедливое в мире государство. И эту волю она, равно как и вся советская молодежь, должна воплотить в жизнь. Сейчас то, что казалось ранее прописными истинами, предстало совсем в ином свете. Тот, кто читал сейчас все это, не знал, что его стихи доносятся до ушей недавней комсомолки. Маккинесу не было нужды вести пропагандуведь он думал, что находится среди своих. Он читал то, что думал, то, что видел и Наташа чувствовала жуткую правду, скрытую в этих строках, падающих в ее душу подобно свинцовым плитам на дно колодца:
На Красную площадь меня занеслопоглядеть на честной народ,
На всякое Марксово кубло, что к Мавзолею прёт:
Толпится там москаль, грузин, туркмен, татарин-волгарь,