А что там было? спросил я наклонившись к нему ухом.
Помню, как будто вчера было он выдержал не большую паузу и продолжил чуть ли не шепотом цитирую: «Что-бы люди верили во что-то, пусть их вера априори слепа, им нужно доказательство лежащее на поверхности, бьющее в лицо, доказательство, которое не захочется изучать, но игнорировать его будет невозможно»
Это видимо протянул я подбирая нужные слова что-то из старого или из внешнего мира
Я тоже так подумал, ну и переписал, как уважающий себя историк. А потом подняли шум, мол кто-то достал важные документы. Сам Верховный Последователь искал негодяя, ну я быстро все переписное сжег ну под подозрение попали библиотекари, ну и в итоге их, троих заклеймили и выгнали. А я убитой грустью в голосе продолжил он смотрел как их спускают со стены. Смотрели и вспоминал, как переписывал..это рукой он поднял ладонь перед моим лицом те несчастные строки. Но я молчал. Может если бы я положил эти бумаги на место как следует, то ничего бы и не случилось.
Если бы можно было бы вернуться в тот день, ты бы взял вину на себя?
Нет недолго думая ответил Виктор как говорится, нет страшнее кары для гражданина, чем изгнание из Великого города. Это страшнее совести. Страшнее всего. Я не могу придать землю Бога не могу придать Господа сухо сказал он и опустил свои круглые, серые глаза я не могу
Я кивнул, поправив съехавший с переносицы шарф, и заметил, что толпа почти что привела нас к площади. Вокруг кипело необычайно плотное стрекотание людских голосов. Мужской бас смешался с кокетливым хихиканьем, упоительный гогот перебивал детский рев, и все смешалось в единую неразличимую кашицу звуков. Стало даже странно, что я вел с Виктором беседу столь непринужденным тоном, когда вокруг все скипало и рвалось. Во время разговора меня как будто выкинуло из реальности и я пропускал весь сумбур мимо глаз и ушей.
Меня и Виктора разделили три господина в рясах, мои ноги снова стали ватными а голос пробрала дрожь, как и обычно бывало при виде священников: лоб вспотел, кисти рук обмякли и я отстающие поплелся за протискивающимся между людьми приятелем. Вскоре течение унесло его из виду и я прошмыгнув между старым толстым мясником в засаленном фартуке и матерью с ребенком на руках, оказался возле военного конвоя, убравшись на зад течения я попал под давку. Дышать стало на много сложнее, пыль осыпала глаза и сжавшись так, как только может сжаться взрослый мужчина тридцати двух лет, я вышел из толпы. Тело охватила странна легкость.
Раздались колокола.
«Дон-дон-н-н до-о-он-н» гул пронизывал улицу.
Я обернулся к сцене возведенной посреди широкой круглой площади, где стояло несколько солдат с карабинами в руках (хотя один из них держал начищенный до блеска револьвер).Я посмотрел сквозь щелочку средь толпы на огражденную проволокой ступени в вверх сцены. Под мертвую тишину, в сопровождении двух солдат поднялся Верховный Последователь Авраам Якоб.
Восхищались и дрожали все. Дрожали, потому что видели человека, которому доверил сам Господ. Доверил полностью и без сомнений.
Вся площадь замерла. Все застыло. Даже вороны постоянно кружащие над домами уселись на колоннах и смотрели на непроницаемое лицо Верховного Последователя.
Лицо с вытянутым тонким носом под седыми бровям, с широким лбом и большими выразительными глазами. От одного взгляда Авраама Якоба в голову врезалось одно слово, которое после никак не могло покинуть мудрость. Мудрость бессмертная и не сомнительная. Совершенная.
Его черты выражали красоту, морщины, ямки на скулах, полу побелевшая кожа на лице, борода с изредка черными волосами. Это было красиво на столько, сколько могло быть и внушало одним видом уважение и желание преклониться. В левой руке у него был дневник в кожаной обложке коричневого цвета, а правой короткая тонка трость с высеченным словом: «Discipulum».
Перекреститесь друзья мои! громко сказал он.
Мы перекрестились.
Тишина.
Слава Господу нашему! продолжил он. Вороны слетелись в полукруг и сели на прежние места на колоннах и крышах Слава Ему Всевышнему и сыну Его, Иисусу Христу!
Слава! подхватили мы Слава! я старался кричать громче всех Слава! подхватил я и горло неприятно вздрогнуло легкой болью.
Нет ничьего слова, что было бы истиннее слова Божьего! медленно, но внушительно громко раздался голос Авраама Якоба -Или хотя бы ровнялось с ним! Воистину!
Воистину! проскандировали мы три раза. Воздух нагрелся. Я это чувствовал. Пот стекал со лба и протянув шарф с лица я протер его и обратно одел, подобно маске.
Перекреститесь, браться мои! Ибо велик Бог наше, Создатель наш, Воистину!
Мы перекрестились. Три раза. Крестились так, словно это наше последнее Богослужение, будто смотрят на нас и решают, кто пойдет в рай, а кто в ад.
Подобным образом мы скандировали минут пятнадцать. Солнце скрылось за перьеподобными облачными лоскутами, и солдаты выстрелили в воздух.
Изгнание! прокричал Авраам и удалился прочь с сцены.
Облачные сгустки дыма от карабинов слетелись по ветру на восток и растворились в воздухе, разнесся легкий запах пороха.
На сцену вывели связанного у торса толстыми веревками и мешком, покрывающего с головы до пояса, осужденного и клейменого.
Внезапно кто-то тронул мое плече рукой и посмотрев в сторону я снова увидел Виктора.
Вот и ты сухо обрадовался я где пропадал?
Да завели меня к пекарям. Стоял между ними, не дай Господь никому воняют, как свиньи потные, ей Богу, говорю! А баба, булочница, широкая, как три с четвертью коровы!
Ужас какой усмехнулся я, смотря на стоящего дрожащего в ногах осужденного.
Не говори! Радость, что не мычит. Что бы я еще раз, да стоял с пекарями, кто там еще потеет? Кузнецами! Я все выкрики орал с зажимая пальцами нос он забавно продемонстрировал это и перевел взгляд на изгнаника.
«Нет ничего страшнее изгнания!» прошептал кто-то из рядом стоящих, тоже самое подхватил еще кто-то из впередисидящих. Снова услышал эту реплику от старухи с лева и за тем повторил ее сам.
За мной ее сказал Виктор.
Вышел человек в рясе с пергаментом в руках, сложенным на пополам и развернув его начал читать:
Этот человек обвиняется в страшном притуплении! (пауза) Измене Богу! публика злобно загудела Страшное преступление! Он будет изгнан! Изгнан!
Знаю его, общался с прокурором хвастливо протянул Виктор дело гиблое было, за один порок двойное клеймо, представляешь? И сразу за стену сказал он будто вспомнив, что сам оказался когда-то на волоске от таковой участи.
Так статья соответствующая! ответил я чего ты хотел то?
Да ничего я не хотел.
А что, кстати, он сделал? спросил я. Речь священника ушла на второй план и его голос раздавался лишь невнятным гулом.
Страшное дело. Он хотел притронуться к коляске к той самой коляске на старой площади, как тебе такое?
Мое тело охватил жар. Нет, холод! Или жар? Понять я не мог, но было ужасно.Рукой я схватил грудь жилета и дрожащей кистью оттянул ткань от тела голова погрузилась в туман, к горлу подобралась тошнота. Ноги меня перестали держать и я свалился между Виктором и старухой. Люди образовали вокруг меня некий круг, кто-то подбежал и попытался поднять, один господин истерично забрызгал лицо святой водой из фляжки и всякий шум превратился в в несвязоное густое эхо
***
Открыв глаза я чувствовал себя прекрасно, более того не было не тревоги, ни какого либо беспокойства. Приподняв голову я провел взглядом по белой палате, в которой я находился и осознал что лежу я не на кровати, как другие шестеро господ, а на полу. Подушкой служило свернутое полотенце с дырками и простертыми от времени плешнями, одеяла вовсе не было. Я был раздет до майки и плавок, в палате было холодно и что бы укрыться я развернул полтенце и подобно кокону укутался в нем.
Положив голову на голый матрац и подтянув край одеяло к переносице, подобно шелковому шарфу я бездумно уставился в потолок. Белый, с трещинами и невзрачной гладкостью. Он напоминал мрамор.