– Ах, Полынов, Полынов, лучший мой ученик! – горестно всплеснул руками экзаменатор, покачивая головой, как маятник. – Вы совсем не думаете, совсем. И вы забыли дома шпаргалку! (“Откуда он знает?” – спросил себя Полынов.) Человек возник на Земле, понимаете? На Земле! Теперь ещё вопрос: зачем утро? Что такое ностальгия? О чем свидетельствует мираж? Почему обезьяны не видят инфракрасных лучей?
Он сыпал и сыпал вопросами, рот его ширился зияющим провалом, вот уже провал занял пол‑лица…
– Знаю, знаю! – закричал Полынов, только затем, чтобы остановить ужасное превращение.
С этим криком он и проснулся.
Теперь Бааде ни на минуту не упускал из виду шкалы приборов, следящих за внешними условиями. Это не мешало ему умело лавировать между тенями, которые множились и ширились по мере приближения к сумеречной зоне планеты. Полынов думал, что поступать так инженера заставляет предательская неразличимость предметов в тенях. Но вскоре он убедился, что не только это.
Местность все более походила на горное плато. Почву испещряли борозды, словно кто‑то поработал исполинскими граблями. Камни, уже не гладкие, не лакированные “пустынным загаром”, а растрескавшиеся, угловатые, потряхивали вездеход, и путешественники покорно подпрыгивали в своей металлической скорлупке. Даже скафандр переставал быть удобной одеждой, ибо при сильных толчках в нем обнаруживались какие‑то острые углы, о существовании которых они раньше не подозревали. Молочные жилы кварца, похожие на брызги белил, ещё более увеличивали сходство окружающего с каким‑то вполне земным нагорьем. Если бы не близкий, круто падающий горизонт, если бы не фосфоресцирующая, деформирующая скалы мгла вокруг, если бы не мохнатое солнце за спиной, иллюзия была бы полной.
– Миша был бы разочарован, – заметил Бааде, – почти земля. А, черт (вездеход сильно тряхнуло)! – не заметил ямки… Сплошное предательство теней…
– По‑моему, не только теней…
– Да, тут очень трудно соразмерить расстояние.
Вездеход приблизился к границе тёмного пространства, в которое причудливо вдавались языки света. Последние лучи солнца били из‑за горизонта, как прожекторы. Они упирались в ночь, самую странную ночь, которую когда‑либо видели Полынов и Бааде: она высилась стеной чёрного стекла, за которой, однако, не было тьмы. Там что‑то тлело, что‑то пульсировало клубами зеленоватого дыма.
– Сейчас я покажу тебе фокус, – подмигнул Бааде, притормаживая машину.
Он откинул дверцу ящичка, покопался, вынул провод с лампочкой, приладил концы провода к клеммам. Полынов заметил, что в миниатюрной лампочке пряталась толстая, рассчитанная на большое напряжение спираль.
– Гляди, – предупредил Бааде.
Мотор взревел, машина дёрнулась, и в тот миг, когда она проскакивала рубеж света и тени, лампочка ярко вспыхнула в наступившей вдруг темноте. И тотчас погасла.
– Это что ещё такое? – Полынов старался не выдать удивления.
– О, инженерное предвидение, не более! – смехом добродушного медведя пророкотал Бааде. – Свет есть, темнота есть – где? На границе огромного перепада температур. Термопара, не так ли? И вблизи электромагнитный генератор – Солнце, верно? Четыре действия арифметики в уме, и я подбираю лампочку, подключаю её к корпусу и машиной замыкаю контакт, чтобы позабавить тебя видом короткого замыкания. Меркурианского замыкания!
Полынов с уважением оглядел стенки тесной кабины. Вроде бы мягкая обшивка, только и всего, но сколько же в неё вложено труда и ухищрений, чтобы она выдерживала и жару, и холод, и радиацию, и электризацию, оставаясь при этом юной, незаметной.
– Так‑то, – с удовлетворением отметил Бааде, перехватывая взгляд.