* * *
1 мая 1612 года вся Варшава высыпала на Краковское Предместье.
Со стороны построенного на Висле моста, у выезда из улицы Каровой, появилось шествие, какого город давно уже не видел. Дорогу от Вислы и до замка украшали целых пять триумфальных арок. Впереди ехала отборная гвардия лисовчиков, а между нимисам юный царь Всея России, уверенно сидящий на коне. Затем, в каретах, обитых кордовскими тканями с корполевскими инсигниями, ехали гетманы Жолкевский и Ходкевич в окружении полусотни сенаторов, затем еще полсотни давних, заслуженных полководцев, с табличками, на которых каждый грамотный мог прочесть названия победных битв и завоеванных городов. Тут же несли захваченные знамена, но их не бросали ради того, чтобы опозорить, на землю, а передали в собор, чтобы подданных нового царя не слишком унижать. Потом ехала карета в византийском стиле, в которой сидел сам свергнутый царь Василий IV в одеянии из белой парчи и в шапке из серебряного лиса, с округлым, смуглым лицом, с коротко подстриженной, наполовину седой бородой.
Нос у него был с горбинкой, губы крепко сжатые, а взгляд беспокойный. Рядом с ним сидели два его братакнязья Шуйские. Говорили, что их должна была сопровождать еще и Марина Мнишек, но она осталась в каком-то отдаленном монастыре, отобранное же у нее дитя было отдано на воспитание монахам. По крайней мере, они остались живы, что в Москве было случаем довольно редким.
Затем проехали две московские хоругви и вместе с польскими отрядами повернули на улицу Медовую, направляясь к приготовленным для них квартирам. Церемония приношения дани королю со стороны бывших царей произошла уже внутри замка, и она имела значение, скорее, символическое, чем реальное, так как реальность определялась нашими гарнизонами, стоящими от Архангельска до Астрахани.
Гораздо более важная, по-моему, церемония приношения дани, должна была состояться годом позднее, последнее приношение дани прусского герцога на краковском рынке, после которого ленное владение должно было официально вернуться в Корону, что должно было сопровождаться введением в Крулевец-Кенигсберг и в другие города польских гарнизонов.
Свидетели этих событий должны были долго еще рассказывать о них детям и внукам, которые, понятно, не видели во всем этом ничего чрезвычайного, нынешнее состояние страны признавая очевидным.
На следующий день после триумфа на полях Воли собрались бессчетные толпы шляхты, в основноммазовецкой, подляской, куявскорй, серадзьской, ленчицкой, довольно часто, обедневшей, с деревянными сабельками, во взятых на время сапогах, но осознающей свою роль избирателей. Цветастые свиты магнатов утонули в \том сером, демократическом море, убежденном в своей важности и влюбленном в королевича Владислава, который напоминал им давнее величие времен короля Стефана.
Тем времнем, Владислав вновь устроил всем им неождиданность.
Появившись с самого утра, вместо того, чтобы поспешить в расположение Сейма и Сената, он целых пять часов объезжает верхом поле, здороваясь чуть ли не с каждым последним шляхтичем, а благодаря шпаргалке, приготовленной для него дюжиной секретарей, он мог изумлять людей, перечисляя их заслуги, вспоминая родителей, которых, в силу юного возраста, знать просто не мог. Но никто не обращал на это вниманиязато было множество эмоциональных слез и доказательств влюбленности.
Нет смысла говорить, что это же возбудило ярость многих сенаторов и нетерпение ожидавших депутатов.
Наконец-то он появился в палате и полчаса слушал затянувшееся латинское славословие маршалка, но когда тот начал говорить о королевских обязанностях и привилегиях, записываемых в течение веков, резко перебил:
- Я не стану подписывать каких-либо генрицианских статей, либо pacta conventa, - заявил он по-польски.Либо вы изберете меня королем, таким, каким я есть, и дадите мне возможность эффективно управлять, либо ищите себе кого-нибудь другого.
Кто-то хотел крикнуть, на умолк, пораженный воцарившейся тишиной, а Владислав продолжил:
- Многое должно измениться в Речи Посполитой, если мы желаем, чтобы она была впереди всех народов мира. Прежде всего, она обязана иметь сильную власть, большую армию, собираемые налоги и соблюдаемые законы. И не могут иметь места бесправие и анархия, которые являются дорогой к разрухе. Поэтому еще на этом Сейме я предложу проект новой конституции, без которой я своего правления не начну.
Наставшую тишину прорезал мощный голос откуда-то сзади:
- А наши вольности?
- Они будут гарантированы, только вначале мы должны решить, что должно идти перед чем: воля народа или привилегии и беззаконие?
Выступление было недолгим, но в нем нашелся каталог реформ, над которым мы с монархом работали уже год:
- введение принципа принятия решений на сеймах большинством голосов;
- отзыв с постов в соответствии с волей короля или по заключению сейма;
- конфискация имущества изменников и изгнанников;
- незамедлительное исполнение судебных приговоров, отсутствие чего было чумой для Речи Посполитой;
- реформа и распространение налогов на всех;
- облегчение поднятия в шляхетское сословие выдающимся личностям, в особенности, солдатам, прославившимся на поле боя;
- удвоение числа кварцяного войска.
Эти предложения выслушивались в тишине, я видел понимание в отдельных глазах и гнев в остальных. А ропот сзади усиливался Я подумал о лисовчиках и двух московских хоругвях, что прибыли на парад и теперь стояли на Мокотове, готовые идти на спасение Правда, все эти предосторожности оказались излишними. Откуда-то раздался голос, резкий, словно звон стекла:
- Vivat Ladislaus rex!
Вслед за мною, эти слова подхватили и другие, стоящие в поле. А потом и другие. И тут же несколько десятков, а может и несколько сотен тысяч голосов заорало так, что трясся серый, мазовецкий небесный свод.
- Vivat Ladislaus rex!
И поняли тут господа в палатах, что противиться этой воле шляхетской братиито же самое, что идти на сабли и мгновенно потерять жизнь, имущество и честь.
И лучше всего из этой ситуации вышел interrex, примас Войчех Барановский, приятный книжный червь, который, не имея крупных личных амбиций, который запел Te Deum.
Да, воистину странно свершилась величайшая из польских революций.
* * *
Только это не означало, будто бы все битвы уже были выиграны. Оппозиция, взятая на неожиданность, не переставала строить козни. Наоборотона лишь усилила действия. Так что хорош был каждый союзник: шведский Густав Адольф, который в 1611 году после своего отца, Карла Сёдерманского, вступил на трон; Маттиас Габсбург, который власть у своего брата Рудольфа отобрал и в 1612 году до смерти его довел, и даже Высокая Оттоманская Порта. Время для заговоров было самым неподходящим, повсюду у соседей власть была довольно свежей и нестабильной, чтобы затевать авантюры; султан Ахмед I был очень дружественно настроен к Польше, а политика, проводимая Владиславом, приносила успехи. Впрочем, поскольку опыта в тайных заговорах было маловато, при том делались крупные ошибки, а предполагаемые сторонники быстро докладывали все королевским старостам, которых мы поменяли практически всех, в основном, на военных ветеранов.
Заговорщикам в количестве около полутора десятков, которым была доказана фактическая измена родины, отрубили головы (в том числе и великий коронный маршалек Миколай Зебржидовский), парочка родов полностью исчезла из аристократической элиты, зато появились новые, преданные Речи Посполитой, не зараженные желанием к измене и беззаконию. Даже в России, если бунты и возникали, то это были местные недовольства, не угрожающие самой Москве.
Тем временем пан Пекарский множил картину угроз, требуя, чтобы я выбил для него у короля патент на создание секретной службы, занимающейся надзором. Идея была новейшая, опережающая концепции кардинала Ришелье, но в ценящей свободу Польше ее было бы сложно реализовать. Не удивительно, что мои беседы с Пекарским делались все более трудными.
А вскоре случился самый настоящий конфликт: в Кракове, где мы очутились в 1613 году по причине прусской дани, которую отдавал регент, Иоганн Зигмунт Гогенцоллерн, бранденбургский электор, осуществляющий власть в Пруссии вместо умственно больного Альбрехта Гогенцоллерна.