Так, Самуил окутался клубами дыма и задумался.
И што думаешь за этого полупоца? поинтересовался он.
Я? Либо мозги через ремень и испуг вправить, либо направляющий пинок, и плыви-ка, дорогой ты наш человек, свои путём! Таки не удивлюсь, если поплывёт он потом по канализационному коллектору в раздельном виде, но это уже вопрос его личной глупости.
Нам же, вздыхаю чуть, жалея чутка за хорошего знакомого и немножечко приятеля, но очень может быть, уже бывшего, отстраниться от него, отойти. Иначе вместе можем поплыть. Не понимает пока Ёся за своё и наше, путает чужие возможности со своими. Втравит по дурной лихости и авосю жидовскому в какой-нибудь гембель, и всё! Ну или не всё, но таки ой! Оно нам надо?
Как всё становится непросто, выдохнул он дымом, был Ёся наш, стал не пойми кто и чей.
С этим полупоцем хитрожопым отдельно решать, и не мине, сказал он после минутной паузы, Я вопрос подниму, и скажу твоё ценное мнение. Если ты с ним таки нет через опаску, то отодвинут, ну а остальное уже не нам решать. Ну а встретиться тебе надо за дядю Фиму, или за кого побольше?
Я таки думаю, што можно потревожить и кого побольше, ответил ему после короткого раздумья, Такое себе знакомство может получиться, взаимовыгодное.
А он Самуил потёр пальцы.
Не-ет! Даже не вздумайте! Принципиальный. Просто, ну жму плечами, истории можно понарассказать, с колоритом. Одномуинтересные сюжеты для статей, другомувозможность подать какую-то информацию в нужном ключе.
Голова! восхитился Самуил, Сведу.
* * *
Поговорили, Владимир Алексеевич несколько красен от выпитого спиртного, да и запашок таки да, но по поведениюни разочка! Сидит себе напротив, за столом, в пропотевшей рубахе с подвёрнутыми до локтя рукавами, задумчивый весь.
Время сильно заполночь, и хотя он тихохонько прокрадывался, но я и не спал. Ждал! Сна ни в одном глазу, ажно потряхивает от нервной ситуации.
А ведь ты взрослый совсем, и взгляд такой на меня, што вроде как и сожаление даже, Мальчишка ещё совсем, и глупости делаешь нередко, новзрослый!
Скажи, и глаза в глаза, честно только! Смог бы документы достать без моей помощи?
Ну, жму плечами, мне почему-то отчаянно неловко от этого разговора, канешно! Проблемней, это да! Потратиться пришлось бы мал-мала. На взятки там и на разное. С опекой или там частичной эмансипацией сложней, но тоже вполне решаемо.
Решаемо, эхом отозвался опекун, самую малость уйдя в себя, в двенадцать лет решаемо, н-да И зачем я тогда?
А штоб был! я как сорвался с места, да нему! Обхватил за плечи и держу накрепко, будто тот убежать куда засобирался, Потому што! Любят же не за што-то, а так! И Санька! За себя-то да, а он?
Говорю, говорю малосвязное такое, просто штоб не останавливаться. Нельзя останавливаться!
Молчание, и чувствую, будто он отдаляется от меня. А потом раз! И тоже за плечи. Да к себе.
Эх ты, чижик
Разом всё и поменялось. Сели потом чай пить, улыбаемся. На улице непогода разыграласьда такая, што чуть не котов сносит, а вот ей-ей, один из лучших дней!
Панамщик! неожиданно засмеялся дядя Гиляй, негромко совсем, Охо-хо! Слово далне писать, пока деньги с этой аферы на благотворительность идут!
Не передумал? неожиданно сменил он тему.
Нет! Половину на больничку мою! Ну
Я понял, кивнул опекун.
Вот четвертьна Еврейскую в Одессе. Она уже не собственно еврейская, а без разбора всех принимают, одно только название осталось. А четверть ну, не знаю пока. Можно в Сенцово школу выстроить? А? Если по деньгам нормально будет, то и не просто школу с содержанием учителя, ну и таквообще всё с ней, по возможности. Книжки, может обеды там бесплатные? А?
Можно, улыбнулся мягко дядя Гиляй, От своего имени благотворительностью будешь заниматься?
Да ну! Слава эта, плечи сами передёрнулись, будто в кулачном бою, Можно псевдоним?
Почему нет?
Тогда, я задержал дыхание, и выдал тщательно лелеемое, пришедшее в голову во время контрабандистского вояжа, Капитан Сорви Голова! А?!
Звучит, сдавленным голосом отозвался дядя Гиляй, Нет, всё-таки иногдаребёнок!
Санька с утра сонный, но довольный. Подошёл к опекуну, молча обнял, и пошёл умываться. Вот же! Мне вот такие нежности через стеснение великое, а тут вот так просто. Даже и завидно немножечко, если честно.
Думаешь себе всякое, накручиваешь-перекручиваешь, а всех сложностей на самом-то делев голове. И если я это понимаю умом, то Чижсердцем. Художник, ети!
В Харьков уезжаю, сообщил за завтраком опекун, наколов на вилку кусок сложносочиненного тёти Песиного омлета с овощами и сыром, я и здесь-то, собственно, проездом. Провожать не надо!
Не надо! с нажимом повторил он, глядя на вскинувшихся нас, Уехал и уехал. Срочно надо было, и точка. Иначе половина Одессы обиды будут высказывать, почему был, а не зашёл лично. Некогда! Я, собственно, и так в командировке от газеты считаюсь. Через пару недель, если возможность будет, дам к вам крюк на обратной дороге.
Не успел он толком попить чай, как приехал вызванный мальчишками извозчик, и пару минут спустя только утихающий цокот копыт напоминал мне о пребывании опекуна.
Ну и самую чуточку тётя Песя, мечтательно вздыхающая вслед. А?! Знаю ведь, што ничего не было, да и не успели бы. Простовпечатление. Фактурный мужчина, што ни говори.
Смерив закрасневшуюся почти што родственницу подозрительным взглядом, пошёл одеваться в редакцию.
А, молодой человек! Навроцкий встретил меня ещё в вестибюле, где только што распрощался с каким особенно дорогим его сердцу и кошельку представителем купечества, Как же, ждали! Чем порадуете на этот раз?
Фельетон не писался, виноватюсь я, стихами возьмёте?
Стихами? в глазах редактора мелькнули опасливые огоньки, но он быстро вспомнил за мою биографию и не самые плохое творчество, Беру!
Кхм! откашлялся я, принимая позу декламатора. Настроение не так штобы и да, на дурашливость не тянет, но хорошему репортёру важно не только уметь писать о других, но и сделать при необходимости так, штобы о нём самом если и не писали, то хотя бы говорили.
Владимир Алексеевич вроде как и познакомил меня со здешними гиенами пера и шакалами клавиатуры, но вот ей-ей! Воспринимают меня не иначе, как через самого дядю Гиляя. Несамостоятельной фигурой.
Это жуткая работа!
Ветер воет и гремит,
два еврея тянут шкоты,
как один антисемит.
Начались хохотки, слушают со всем вниманием. Делаю максимально пафосный вид и театральный надрыв, как та козьемордая Лиза из Бутово.
А на море, а на море!
Волны ходят за кормой,
жарко Леве, потно Боре,
очень хочется домой.
Пафос зашёл на ура, оценили завывания и томный вид.
Но летит из урагана
черный флаг и паруса:
восемь Шмулей, два Натана,
у форштевня Исаак.
И ни Бога нет, ни черта!
Сшиты снасти из портьер;
яркий сурик вдоль по борту:
«ФИМА БЛЯЙШМАН,
ФЛИБУСТЬЕР».
Выступаем! Выступаем!
Вся команда на ногах,
и написано «ЛЕ ХАИМ»
на спасательных кругах.
К нападенью все готово!
На борту ажиотаж:
Это ж Берчик! Это ж Лева!
Отмените абордаж!
Боже, Лева! Боже, Боря!
Зай гезунд! кричит фрегат;
а над лодкой в пене моря
ослепительный плакат:
«Наименьшие затраты!
Можно каждому везде!
Страхование пиратов
от пожара на воде».
И опять летят, как пули,
сами дуют в паруса
застрахованные Шмули,
обнадеженный Исаак.
А струясветлей лазури!
Дует ветер. И какой!
Это Берчик ищет бури,
будто в буре есть покой.
Раскланялся на аплодисменты с гордым видом, великосветски шаркая ножкой и посылая воздушные поцелуи, да отдал текст редактору.
Могём! отвечаю гордо на комплименты, пожимая руки, Могём!
Кофе, и што-нибудь из выпечки, коротко бросаю официанту, падая на стул в кафе. Не выспался ночью, с этими жданками, вот и догнала усталость.