Вначале Аня разговаривала только на иврите, быстро осваивая современную лексику и совершенствуя навыки чтения и письма. Постепенно она освоила и русский, а в последнее время начала усиленно изучать английский и вскоре, думаю, мне придется переводить на этот язык ее ноутбук.
Со мной она говорит по-полянски, а с мамой по-русски. Сам язык дался ей легко, удивительно легко, несмотря на то, что за века он ушел очень далеко от ее древнеславянского, впитав множество иностранных слов, многие из которых уже с трудом узнаются. Но моя Аня легко преодолела эти многовековые изменения. Даже звук «Ф», которого не было в славянской речи, дался ей без особого труда и вскоре она перестала говорить «хвотограхвия». И все же произношение у нее хромает.
Ханеле изрекает иногда мама Ты теперь так чисто говоришь по-русски, просто душа радуется. Но откуда, скажи на милость, у тебя этот местечковый акцент?
На это мы с Аней только привычно переглядываемся и улыбаемся друг другу. Действительно, древнерусское произношение, кроме всего прочего, еще и грешит мягкими шипящими, что делает его похожим на то, как говорили в Бердичеве, Касриловке и Жмеринке сто лет назад. Это-то произношение и помогло Ане получить престижную работу. Вообще-то наша семья вовсе не нуждалась. Благодаря Эйтану меня восстановили на работе и даже предложили возглавить группу, от чего я отказался к великому облегчению начальства. Не знаю чего им там Эйтан наговорил, но теперь начальник отдела время от времени опасливо на меня поглядывает и старается не трогать. Я, в свою очередь, не злоупотребляю этим и вкалываю на полную, оставив Анюту на хозяйстве.
Каково же было мое удивление, когда она сообщила, что ей предложили работу на кафедре славистики в Бар-Иланском университете? Оказывается, там нашелся один отчаянный профессор, который согласился подписать разноцветные эйтановы бумажки, те самые, которые я в свое время подмахнул не глядя. После этого профессорского подвига, ему осторожно сообщили некоторые подробности анютиной биографии. Тот, разумеется, не поверил и лишь вежливо посмеялся неудачной шутке. Тогда ему представили мою Анюту и попросили ее сказать пару слов на родном языке. А она, оказывается, не нашла лучшей темы, чем пересказ моих сомнительные подвигов в Заворичах, да еще и в поэтичной форме. Не знаю, как это называется, точнее называлось, может напевом, а может и еще как, но на него это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Как выяснилось, профессор действительно был большим специалистом. При первых же звуках анютиной речи вежливая усмешка сползла с его лица, лицо это начало вытягиваться и продолжало вытягиваться на протяжении всего рассказа. Смысла этой истории он, к счастью, так и не понял, потому что внимал звучанию полянского языка, как неземной музыке.
В общем, кончилось все это приглашением Ани на кафедру в качестве ассистентки этого самого профессора. Будучи строго подписан, профессор не мог ссылаться на факты, так что пришлось ему срочно изобретать новую лингвистическую теорию древнеславянских диалектов. Аня ему в этом усиленно помогала, поначалу всего лишь рассказывая истории из своей подольской жизни. Однако через некоторое время, научившись работать с компом и Сетью, она стала полноценной ассистенткой. Постепенно и профессор неплохо освоил полянский язык, но только, разумеется, не произношение. После этого он стал третьим в мире, после меня, носителем этого языка. Иногда мы встречаемся втроем и ведем степенную беседу по-полянски. Степенность эта вынужденная, потому что мертвый язык плохо предназначен для современных реалий, а рассказывать байки о моих похождениях на средневековой киевщине Эйтан строго-настрого запретил. Иногда профессор, как правило обращаясь к Анюте, а не ко мне, провокационно интересуется политической обстановкой в Киевском Каганате. Мог бы и меня спросить, все же и я был удостоен содержательной беседы из трех фраз с князем Владимиром, тогда еще весьма не Святым. Ведь это именно я ввел в славянский обиход лингвистическую конструкцию «Некто свет Кто-то». Но об этом мне запрещено упоминать. Эх, не надо было подписывать не глядя. Но я тогда так торопился к моей ненаглядной, что не заморачивался такими пустяками. Что же касается более современных тем, то нам, подобно Бен-Иегуде, возрождавшему иврит, все время приходится добавлять в полянский язык современные идиомы.
В какой-то момент профессор не выдержал и решился представить свои достижения с трибуны конференции лингвистов в Иерусалиме. Я тогда скромно сидел на последнем ряду, судорожно сжимая в руках пригласительный билет и чувствуя себя неуютно среди корифеев лингвистики. Но, постепенно, действо увлекло меня по мере того как на трибуне профессор давал пояснения, время от времени предлагая Ане произнести пару фраз на полянском. Моя жена была великолепна в специально сшитом для нее длинном платье современного покроя, но с полянской вышивкой. К сожалению, лингвисты этого не оценили и разгромили профессорскую теорию в пух и прах. Помню, как два слависта, укоризненно покачивая головами, вышли в коридор и мы, стоя за углом, стали невольными слушателями их разговора.
Боюсь, что меня обвинят в антисемитизме, но, согласитесь, не слишком приятно русскому человеку услышать такое из уст израильтянки, да, к тому же, говорящей с тяжелым еврейским акцентом.
Бросьте, коллега! Бедная девочка искренне уверена, что это древнеславянский язык.
Подумать только, куда лезут эти дилетанты!
И не говорите!
Услышав это, мы с Аней переглянулись и побежали к выходу. Какие уж тут обвинения в антисемитизме: мы лишь из последних сил старались удержаться от хохота. Едва сдерживаясь, мы выбежали на морозный по февральскому времени иерусалимский воздух и тут, наконец, дали себе волю, сползая вниз вдоль стены Дворца Конгрессов в пароксизме истеричного смеха. Рядом также истерично ржал профессор.
Лингвистический погром новой теории не обескуражил ни профессора, ни мою Аню. Как авторитетно объяснила она позднее, любая новая теория принимается в штыки ретроградами, составляющими большинство в любых научных кругах. Но она, эта теория, несмотря на разгром, уже появилась в печатных изданиях, просочится в умы и, если она верна, возьмет свое рано или поздно.
Жаль только, что в мире так мало носителей полянского языка добавила она и нахмурилась.
Это была больная тема и я старался ее не касаться. Самый простой способ увеличить число говорящих по-полянски назывался «плодитесь и размножайтесь», но это дело продвигалось у нас туго. Точнее, оно не продвигалось совсем. В нашей немалых размеров квартире, которую я приобрел несколько лет назад после удачной сдачи проекта, было аж две спальни, но одна из них продолжала пустовать, так и не превратившись в детскую.
Ты знаешь, что такое генетика? спросила она меня как-то.
Слышал вроде обалдело пробормотал я.
А ты не думал, что у нас может быть генетическая проблема? Ведь мы же из разных миров! И даже если Рои удастся доказать, что это наш мир потерял Луну, то останутся еще мутации генотипа. Ты же на тысячу лет младше меня и наша генетика могла оказаться несовместимой.
Еще не осознав, что она говорит, я смотрел на нее с умилением. Полтора года назад это была дикая средневековая девчонка. А теперь она рассуждает о генетической совместимости. Вот что Сеть с людьми делает. И тут до меня дошло
Помнишь, как я обещала родить тебе сына?
Еще бы не помнить! Это была наша первая ночь вместе и я никогда не забуду, как обе луны того мира соревновались в том, кто красивее высветит ее прекрасное тело.
Конечно, это было тысячу лет назад
Меня вполне устроила бы и дочка. Аня, которая давно уже была членом пары-тройки модных феминистских организаций и ходила на пилатес в чисто женской компании университетских подруг, прекрасно это понимала. Но обещание многовековой давности оставалось в силе. В тот раз я спустил неприятный разговор на тормозах, а сегодня обнаружил на журнальном столике красочную рекламу «Центра планирования семьи» при одной из центральных больниц. На анин напряженно-вопросительный взгляд я заметил, постаравшись убрать эмоции из голоса: