Брать ли мне Петроград?
Но до того как он произнёс эту фразу, что-то в комнате изменилось. Будто ветер прошёл. Явно похолодало. Зазвенели хрустальные подвески на люстре, заплясал огонёк на свече, тяжело шумнули шторы, и потом уже стукнула форточка. Лицо Натальи сделалось белым, Анна откинулась на спинку стула, Мезенцев, открыв рот, смотрел вверх мимо генерала, и взгляд его выражал полную растерянность.
В комнате было что-то постороннее, чего минуту назадне было!
Блюдце на столе оставалось недвижимым, зато раздались звуки. Они начались у окна, потом переместились в угол, в другойбудто источник звуков носило ветром. Это был прерывистый, с паузами, шёпот, сопровождавшийся тонким звоном и свистом:
Nein, no, нест, нет.
Затем произошло нечто совершенно неожиданное. Из темноты в круг слабого света не вступила, а будто впаламежду Корниловым и Натальей, узкая высокая фигура, похожая на человека, но не тёмная, а бестелесная. Огоньки заплясали на прозрачных костях черепа, сверкнули зубы, а над нимивытаращенные, без век, страшные глаза.
Наталья звонко вскрикнула и закрыла лицо руками. Мезенцев грохнулся на пол вместе со стулом. Анна сомлела без чувств. Один только генерал видел, как, взмахнув руками, фигура переломилась и словно растеклась по столупри этом коснувшись пламени свечи. Запахло палёным, и раздался такой визг, каким визжал бы слизень, если бы умел визжать.
Свеча погасла.
Фигура, судя по тонкому звону, опять метнулась к окну, которое само уже гремело и звенело, рассыпаясь от ударов снаружи. Срывая на ходу шторы, в комнату ввалился Хаджиев, за ним лез кто-то с факелом. Не останавливаясь ни на секунду, гибкий начальник охраны ударил прозрачное чудовище саблей по голове, и сабля его с тошнотворным скрипом промчалась сверху донизу, до самого пола.
Когда зажгли электричество, то увидели на полу только лужу бурой протоплазмы.
Москва, август 1936 года
Мин херц! доложил денщик царя Алексашка Меншиков, выглянув за дверь, в морозную ночь. Ягужинский к нам! Коня загнал!
Мотор! скомандовал режиссёр-постановщик.
В горницу вошёл Ягужинский в шинели и шапке, засыпанных снегом.
Оттуда? тревожно спросил Пётр.
Оттуда, господин бомбардир.
Что там?
Полная конфузия, господин бомбардир.
Так
Половина войска побито, остальные бегут. Пушки пропали. Генералы, кроме Шереметева, сдались все.
У, герои, сурово процедил Меншиков. Сучьи дети!
Шведы идут на Новгород!
Дальше Новгорода шведов пускать нельзя, супя брови, с мудрой задумчивостью указал им Пётр. А потом закручинился, махнул рукой, крикнул с тоскою: Пушек нет!
Послышались медленные тяжёлые удары колокола, сопровождаемые подзвонниками.
Опричь колоколов, меди для пушек нам не найти, с иезуитской улыбкой подсказал Меншиков. От этих слов царевич Алексей Петрович, беззвучно таившийся до этого в углу, будто ожил. Сверкая высоким лысым лбом, он вздел вверх палец и гнусаво завыл:
Русь колоколами славна! От византийской старины сей малиновый звон!
Чепуха! сурово припечатал царь.
Больше Лавр уже не мог выдержать. Зажав руками рот, он, похрюкивая, пробежал за спинами оператора, режиссёра и прочей киношной публики, стоявшей сзади кинокамеры и осветительных софитов, выскочил из студии в коридор и уже здесь, проверив, плотно ли закрылась дверь, захохотал в голос. Отсмеявшись, отошёл к окну, изумлённо встряхивая головой. Вскоре дверь приоткрылась, и оттуда как-то боком выскользнул кинодеятель в костюме, с растрёпанными волосами и в очках с толстой целлулоидной оправой, круглой снизу и овальной сверху: для Москвыновинка моды.
Он сразу кинулся к Лавру и затараторил:
Вы кто такой, вообще? Как сюда попали? Кто пропустил? Товарищ Петров страшно недоволен.
Здрасьте, Лев Ильич, ответил ему Лавр. Вы же меня знаете. Я Лавр Гроховецкий. Приезжал с Андреем Игнатьевичем, он у вас числится научным консультантом. А выИванов, ассистент режиссёра.
Нет, я помощник директора картины. А что вы тут делаете? Где профессор?
Андрей Игнатьич занят на раскопках. Он археолог, а теперь конец сезона, с сентября у него лекции, вот и не хочет отвлекаться. Прислал меня. Я сдал в секретариат его заметки по прежнему показу.
Хорошо, хорошо. И что?
Розенвассер прокрутил мне новый отснятый материал, и отправил сюда. Вы, кстати, знаете, что там уже наснимали сюжетов о том, что будет позже эпизода, который снимают здесь? и он ткнул пальцем в сторону студии.
Знаю, это обычная практика. Вы над этим смеялись? Зря разозлили режиссёра.
Нет, не над этим, Лавр опять засмеялся. Я так понял, вы тут разыгрываете сцену, якобы имевшую место после Нарвского поражения Петра?
Да.
Это было в семь тысяч двести восьмом году.
В тысяча семисотом!
Неважно, это одно и то же.
И чего смешного?
Объясняю. В том году царевичу Алексею было десять лет отроду, дорогой мой! А у вас его играет сорокалетний лысый дядька. Рассуждает про малиновый звон и византийскую старину. Вот что смешно.
Зря смеётесь. Это художественная условность!
Кстати, самому царю-папаше было тогда двадцать восемь лет! А ваш похож на старца, которого в минуту кончины гальванизировали электротоком: глаза вытаращены, волосы торчком, дымится, и бесконечно выпаливает глупости.
Слушайте, задача консультантаточность в изображении деталей, а до остального вам дела нет.
Как это? Консультанту нет дела, что вы переврали возраст всех героев? Вот сейчас прискакал Ягужинский: который? Должен быть Павел Иваныч, а ему в тех событиях было лет семнадцать примерно! Здесь его играет пухлый дядя, по возрасту годящийся ему в отцы! Да только отец его, Иван-то Ягужинский, на коне сроду не скакивал.
Распахнулась дверь. В коридор из студии повалили члены съёмочной группы, на ходу переговариваясь и доставая из карманов портсигары, пачки папирос и спички. В широком коридоре сразу стало шумно и тесно.
Виктор! окликнул одного из них, в рубахе, помощник директора.
Что, Лев Ильич? спросил тот. Из-за жары он снял и оставил в студии тяжёлую шинель и шапку, засыпанные вместо снега нафталином.
Тебе сколько лет?
Тридцать с половиной. В январе тридцать один будет. Что ли, уже подарок мне готовите? и он засмеялся.
Нет, просто вот этот юноша утверждает, что твоему герою семнадцать лет.
Да ладно! Не может быть!
К ним быстрым шагом подошёл режиссёр:
Что такое? сердито спросил он Льва Ильича, даже не глядя на Лавра. Кому семнадцать лет? Кто это?
Лавр утомлённо улыбнулся.
Это консультант, студент от профессора Силецкого, объяснил Лев Ильич. Ему смешно, что актёры подобраны не по возрасту героев. Слишком старые, говорит. Особенно ему не нравится актёр Черкасов в роли царевича.
Ишь, каков! съязвил режиссёр, заметив наконец Лавра. А тебе известно, студент, что актёров на роли утвердил сам писатель Алексей Толстой?
Да мало ли! Ведь он их живьём не видел. Ни один не похож.
На это прозвучал вопрос, заданный ещё более язвительным тоном:
А ты их, что ли, видел?
Лавр задумался. Видел он и царя, и его детей, и сподвижников. Но говорить об этом режиссёру и этому непричёсанному помощнику не мог. Ведь сочтут сумасшедшим, дойдёт до профессора, будут неприятности в университете!..
Лавр Гроховецкий родился аккурат в тот день, когда Советы, ведомые большевиками, захватили власть в Петрограде и свергли Временное правительство. Его отец, князь Фёдор Станиславович, ожидая, что генерал Корнилов сумеет покончить с большевиками, дал новорожденному сыну имя Лавр в честь генерала. Ноне сбылись надежды. Они обанеудачливый генерал и напрасно веривший в него князь Фёдор, погибли одновременно. Вдова князя, Елена, бросила Петроград и с младенцем на руках перебралась под Тверь, в деревню вблизи Старицы, где жил их дальний родственник престарелый князь Юрьев. Она работала там в монастырской библиотеке. Потом вместе с четырёхлетним сыном уехала в Москву.
Здесь большевики вели «поход на неграмотность»! Сельскую библиотекаршу из Старицы мигом назначили методистом библиотеки имени многократно страдавшего от царизма товарища Достоевского, что на Чистых прудах. И предоставили ей с ребёнком жильё в том же доме, в бывшей квартире паразита-дворянина графа Апраксина.