Наконец, Морфеус кивает подбородком в сторону белобрысого, и тот покидает гараж. Через пятнадцать минут он возвращается и встает на прежнее место, но Морфеус тут же говорит «нам пора», и мы все выходим на улицу, и ждем перетаптываясь с ноги на ногу, пока Альбинос запаркует свою машину рядом с япошкой Морфеуса.
Впятером мы теперь загружаемся в нашу волжанку и не спеша выпутываемся из лабиринта. Поворот, ответвление, поворот, развилка, поворот, ворота открыты. Мы минуем железные створки, и сведшая мозги судорога, кажется, отпускает, но ненадолго. Мы огибаем забор с другой стороны, чтобы остановиться у серого, могильно унылого здания, где не горят огни теплых квартир, а чернеют решетки на окнах, и лишь в одном ближайшем окошке на первом приземистом этаже бело-голубым свечением мерцает светлый миниатюрный квадрат.
Альбинос что-то хмыкает на прощание, за все это время мы не услыхали от него ни единого слова, быть может, он безъязыкий? Он выходит прочь из машины и скрывается на проходной здания, а мы втроем продолжаем сидеть и слушать болтовню Морфеуса, не пытаясь с ним спорить или зачем-то перебивать, ведь уже всем из нас давно ясно, что разговор идет ни за чем, ни о чем, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия.
Мы стоим десять минут, двадцать, полчаса между Нифльхеймом и оттенившим его серым зданием, в котором не светятся окна, не ходят вокруг живые, не каркают птицы и нет никаких движений воздуха кроме холодных циклонов, кружащих в неистовом вихре толпы подневольных снежинок. Возможно, в нем затаилась кровожадная Хель, и ждет момента, чтобы вобрать нашу троицу в приют вечной скорби, во тьму царства мертвых, но этого я не ведаю и не хочу даже знать.
Все нормально, Матрица, я в порядке, не нервничаю, ни о чем не подозреваю и не догадываюсь, я собираюсь на обычные поебушки, сидите в своих норах, прячьтесь, таитесь, мне нет дела, нет. Морфеус балаболит и мы покорно молчим, и никто его не торопит и не думает прерывать, а особенно нельзя торопиться мне, я-то вообще никуда не спешу, я в Матрице и я счастлив, я надел намордник и радуюсь, но хорошо радуется тот, кто срывается первым. У меня все уже собрано, я готов, почти что в дороге, у меня все с собой: и портфель, и ноутбук, и флэшка с важнейшей информацией, которую я когда-либо в жизни ФЛЭШКА!
Моя рука, словно чужая и не моя вовсе, а чья-то ледяная, мертвая и онемелая, ощупывает пустоту в кармане, ну и где я мог ее выронить, и зачем оставил торчать наружу шнурок? Ведь он мог за что-нибудь зацепиться, или за кого-нибудь а если флэшка у них если они прочитают если на руках тебя преткнеши на руках возмут тя да когда да не когда
Сорок минут в машине, пятьдесят, уже час, но сколько еще? Почти выдохся. Надо держаться. Час десять.
«Пирим-Пирим!» подает сигнал сименс, и Морфеус не прерывает разговора, пока лезет в карман за телефоном, и продолжает говорить что-то ненужное, пока открывает сообщение, и болтает во время прочтения, но вдруг осекается.
Так о чем это я говорил? спрашивает он с оторопью, и я мигом к нему оборачиваюсь. Наши глаза встречаются в который за эту ночь раз, но теперь самодовольные черные радужки оттенены изумлением, напыщенность раздавлена шоком, мелькает в глазах короткий неуверенный страх, и яко на Мя упова, и избавлю, и покрыю, и яко позна имя Мое воззовет ко Мне и услышу его, с ним Есмь в скорби.
Так, завтра с утра созвонимся, и получите дополнительные инструкции, куда-то заторопившись, распоряжается Морфеус. Духом не падать, присутствия бодрости не терять!
Мы прощаемся, Морфеус выходит из машины, пропадает из виду на проходной, неужто и все? Что, правда не будет никаких продолжений? Точно все?! Фууууууф, обломаетесь, дьяволы! Такой шикарной возможности остановить меня ДО ТОГО КАК у вас вряд ли еще когда-то достанет.
Мы выезжаем из тупиковмолчание, мы выезжаем из переулковмолчание, мы выезжаем на проезжую частьмолчание, мы выезжаем на оживленный проспектЕБТВОЮМАТЬ! Он нападает на нас криком и шумом, и слепит интенсивным городским освещением и прожигающим вьюгу ксеноном и огнями домов и вывесками магазинов и рекламами коммерческих предприятий, и прямо за правым плечом пустил корни в Инферно серый каменный параллелепипед с ярким синим неоном поверху: «КИНОТЕАТР БУХАРЕСТ».
Нам в этом районе стрелку с Полковником первый раз забивали, хлопнув ладонью о рулевое кольцо, Онже пояняет для Семыча. По ходу, в тот раз не хотели нам свою базу палить, понимаешь?
Я срываюсь, уже готов сорваться на брань и злословья после столь долгого и непривычного для нетерпеливой и непокорной души терпения и покорности, я едва не теряю контроль, а между тем рано. Нужно взять себя в руки покрепче, ведь мне еще долго придется держаться в руках, неопределенное время, пока я не окажусь так далеко и надолго, где может быть даже им руки коротки.
Проносятся мимо дома, машины и улицы, падает на вымирающие тротуары ледяной белый цвет, снег пушистыми иероглифами мельтешит в лучах встречных фар дальнего света, и погружен в кладбищенское молчание салон нашей волги. Ощущение, что окружающий мир нам изгибисто лжет: кругом все так живо и ясно и шумно, суетно, беспечно, что кажется, будто мы вырезали из льдистого тартара правдивую глыбу тамошнего безмолвного мрака и везем его зачем-то с собой в надежде, что он сам когда-то растает под теплотой и сияньем срединного мира. Сам я одеревенел, затвердел в каменный уголь, тело жесткое, неразминабельное, высушенное, буратино, хочешь убить прямо сейчасподнеси охотничью спичку.
От Нагатинской до меня рукой подать, совсем рядом: ночью пятнадцать минути подъезд. Где-то там, наверху, на последнем этаже многоэтажного ада номер четырнадцать который час меня дожидается милая Жаворонок.
Ты завтра по-любому к предкам отчалишь? выйдя за мной из машины, Онже закладывает руки в карманы, навис рядом, подобрал губы, словно силится что-то сказать, или выспросить, или вспомнить. Семыч высовывается из раскрытой двери, он кивает мне на прощание, и в его добрых светлых глазах маячит все тот же вопрос что и прежде, но, увы, нам не время его обсуждать.
Нужно как-то предупредить Онже. Перед самым отъездом дать знать, что я вовсе выхожу из игры в богатство и власть, и не появлюсь еще долгое время, если вообще появлюсь, потому какникак. Но впрямую нельзя, невозможно: на его неминуемые расспросы первой отзовется, ответит любопытная Матрица. Я говорю: да, нужно съездить к родителям, один денек и готово. Как приеду, все тотчас изменится, никакого нам отдыха, мы конкретно включаем мозги и работаем до посинения, ведь люди нам так доверяют. Мы смотрим друг другу в глаза, но даже нельзя намекнуть, не вслух, не сейчас, я говорю: счастливо, парняги, до послезавтра.
От тротуара до дома всего девять шагов, и под шум отъезжающей волги я просачиваюсь в двери подъезда. Шестнадцать ступенек, кнопка вызова, лифт, он наконец-то работает, я поднимаюсь на десятый этаж, делаю шаг до квартиры, где так уютно, тепло, спокойно и тихо. Захлопнув за собой дверь, повернув ключ в замке, я вздыхаю, поворачиваюсь к двери спиной, сползаю по стенке на корточки, и тут меня начинает трясти.
3. На грани
Я вырываю из стола ящики, скидываю с полок книги, разбрасываю по полу бумаги. Летают по комнате ежедневники, записные книжки, фотографии, гашеные чеки, географические карты и атласы.
У тебя, я вижу, проблемы? чем-то довольна Жаворонок. В картинно-целомудренной позе она сидит на диване, и лицо ее украшает невесомая радужная улыбка. Мой рассудок тем временем норовит выползти, выбурлить, вылиться из своего костяного корыта, он поднимается как дрожжевое тесто и лезет через край из каждой незадраенной щелки. Ужасы хороши для фильмов ужасов, кошмары хороши для ночных кошмаров, страх хорош для страшных историй, но не для жизни, не для «здесь и сейчас», не для меня, наконец.
А ведь я знала, что так получится! говорит Жаворонок, и на ее щечках проступают миловидные ямочки. Я как только этого твоего Онже увидела, сразу почувствовала: у тебя скоро начнется неладное.
Будь сама неладна, Жаворонок делает отсутствующие глаза и включает оракула. Низкий грудной голос вместо обычного писка, она продолжает замогильным с хрипотцой тоном, будто читает по книжке: