Чуть помявшись, помаявшись, переглянувшись, мы втроем выходим на стужу, наружу. Из ведущей машины выгружаются двое. Сквозь мглистый вакуум безвкусного душного воздуха я вижу издали пламенеющие фигуры и их яркие лампочки глаз, пронизывающие нас как прожектором. Но кинетический инстинкт сохранения моего покоя требует взять себя в руки, и жгучая капля сознания возвращается в свои пределы, вернув меня в мир ангаров, теней, темных марев.
Морфеус направляется к ближайшим воротам, он отпирает калитку, машет рукой, зазывает. С гадливым выражением белобрысой хорьковой мордахи и с выправкой лом проглотившего, но в гражданке, следует за ним и водитель. Вытоптав нерешительность, мы с Онже с Семычем послушно подползаем к воротам, а белобрысый, пропустив нас, затворяет дверь на засов.
Чисто, пахнет машинными соками, это просто просторный гараж, и надраенная стоит посреди помещения серебристая Морфеусова япошка. По стенам изобилие полок, они забиты всевозможным инструментарием и ненужными мне мелочами. Мысли рассеяны и глаза разбегаются, но надо срочно собраться, акцентировать, сконцентрировать на чем-то внимание, на чем-то живый в помощи Вышняго в крове Бога небесного водворится, я читаю про себя псалом-оберег.
Ну что, покурим сначала? Или с дела начнем? осклабляется Морфеус.
У Морфеуса слишком белые зубы. Слишком белые. Слишком зубы. В паре шагов от меня он стоит ко мне боком, опираясь о железный верстак.
Давай потолкуем вначале, а потом уж забьем, отзывается сосредоточенный Онже.
Или все же покурим? сбивает Морфеус с толку.
Мы с Семычем переглядываемся в недоумении, пожимаем плечами: ты дирижермаши палкой.
А знаете, пожалуй, надо вам показать кое-что, Морфеус включил Мону Лизу и загадочно улыбается. Одна проблемка по вашей части.
Вслед за Морфеусом мы все вместе выходим наружу. Не пробыли в помещении и пяти минут, как к худшему изменилась погода. Гонимая ветром, летает по воздуху белая мокрая дрянь, она светится синим в полураспаде неживых фонарей, и с неба вот-вот валом повалит.
Впятером мы набились в чужую машину. Поводыри не роняют ни звука, также молча мы вжимаемся в спинки сидений. Вновь петлями вьется пустой лабиринт: поворот, ответвление, поворот, ответвление, поворот, ответвление, стоп. Приземистый ящик безоконного здания, снова закрытые двери, белобрысый водитель отпирает какой-то ангар, и фарами нам подмигивает почти слившийся с фоном очередной голем-мобиль чуть поодаль. Речет Господеви, заступник мой еси и прибежище мое Бог мой, безостановочно я читаю про себя ветхозаветный псалом.
Низкий давящий потолок, голые стены, неровный цементный пол в квадратных заплатах, здесь было бы совсем пусто, кабы не закутанный в полиэтиленовый саван металлический труп, измордованный до полной неопределимости марки, как если бы по нему проехались танком. Мои спутники ходят вокруг и придирчиво оглядывают повреждения. Я сажусь на корточки перед бампером, гипнотизируя пустые глазницы фар, яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна.
Что скажете? интересуется Морфеус.
Да тут бесполезняк уже делать, роняет Семыч. Кузов на свалку, а внутренности сейчас поглядим.
Не надо, Морфеус сухо останавливает попытку Онже задрать целлофановое покрытие. Там грязно: кровь, мозги, ссаки. Испачкаетесь.
Увидев работу, мои спутники сбросили оцепенение и спорят о том, есть ли смысл волочь ее к нам в автосервис, и годится ли этот утиль на запчасти.
Ты что скажешь? Морфеус придавливает меня взглядом, что сапогом, сверху вниз. «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человекавечно», так, наверное, ответил бы ему дядюшка Оруэлл. Но я продолжаю сидеть на корточках, гипнотизирую разбитые фары и равнодушно мямлю, будто жую остывшую манку, что я вообще не по этой части: трехколесный велосипед не отремонтирую, а все больше с бумажками.
Что, заснул за рулем? справляется Семыч. Морфеус вкрадчиво улыбается, еле заметно покачивает головой. Ответ неправильный, ваше очко переходит в зрительный зал.
Утилизация? уточняет сообразительный Онже. Призв студию!
Я то и дело зеваю. От холода, от нервного напряжения, от какой-то ирреальности ситуации, в которой мы очутились, меня клонит ко сну. Безразличие не приходится даже изображать: оно вдруг само накатило, закрыло меня в плотный кокон. Дикими пчелами из задымленного улья разлетелись во все стороны мысли, осталось только плещма Своима осенит тя и под криле Его надеешися, оружием обыдет тя истина Его.
Чем проштрафился-то? небрежно интересуется Онже.
Не оправдал доверия, столь же лаконично ответствует Морфеус, не прекращая колоть мне лицо остро отточенным взглядом, словно прощупывая баграми стог сена.
«Пирим-пирим», пиликает старый сименс. Морфеус проверяет текст на табло, закладывает руки в карманы и, сделав на каблуках поворот, выходит из помещения. Лениво осматриваясь по сторонам, он торопит на выход оставшихся. Я выбираюсь наружу. Мне как воздух необходим свежий воздух, однако снаружихуже. Клаустрофобия в каменном рукаве, узкий и замкнутый коридор, только стены и двери и холодный асфальт. Некуда двигать и некому крикнуть, ведь смоляным клеем налеплена поверху полоска густой непогоды, она закрыла нас от лица Тех Кто Там Есть, чтобы Те Кто Там Есть ничего не заметили, не узнали и не успели никому помешать.
Матрице требуется подтверждение, и они ждут от меня явного знака. Но что будет, если они добьются от меня нужной реакции? Цемент и ямане единственный вариант, ведь еще существуют закрытые медицинские учреждения, в которых один укол и вечная кома. А, быть может, и вариант номер три, когда через день некто проснется на автобусной остановке загородом, и станет расспрашивать у безучастных прохожих и милиционеров: где я, кто я, зачем я.
С неба валит метель. Черный лед пустого пространства между ангарами заполнен синими перьями беснующейся крылатой вьюги. Это неоправданно рано, ведь зима начинается через месяц, обычно в мой день рожденья, и каждый новый год моей земной жизни открывается первым уверенным снегом. Однако вот онсовсем настоящийнаваливается полновесной пургой в нарушение законов физики, психики и биологии, делая эту черную зону вокруг невыносимо похожей на предвечный ледяной хаос мрачного тартара. Он совершенно не приспособлен для жизни и созидания, но идеально подходит для упадка, смерти и разрушения, для вечной тоски и печали и скорби и боли и всего того прочего, что так мило хрустальным сердцам темных альвов, покинувших свой Свартальвфар, чтобы пересесть на голем-мобили и колесить по белому свету Мидгарда, неся за собою зиму и лед туда, где две тысячи лет мечтают о вечной весне.
Чернота здесь столь едка, что свет фонарей режет ее будто ножницами, а предметы и люди не отбрасывают теней. Неживой холод выморозил нутро, словно я оказался в жерле криогенной установки. Я ловлю ртом и сглатываю одну, другую, пятнадцатую снежинку. Пересохшее небо жаждет оживляющей влаги, но снег лишь распаляет язвенный жар, взволдырившийся на моем языке. Зима наступила снаружи и проступила внутри, конец года, конец старой жизни, и белая смерть охватывает на глазах мое прошлое, вмораживает его навсегда, ставя меня перед фактом: осень исчерпала себя, плод созрел, и ему пора падать, катиться, катиться, катиться отсюда подальше, не убоишися от страха ночнаго и от стрелы летящая во дни, от вещи во тме приходяща, от сряща и беса полуденнаго.
Как тебе тут? Не ожидал к нам в гости попасть? снова ищет что-то в моих глазах Морфеус. Я мычу неразборчиво, что никак, я ведь первый раз в Нифльхейме.
Но нет, не утрачены шансы, я чувствую некий покров. Он проникает сюда несмотря на драпировку из туч и на снежный туман, незримым океаном фотонных частиц, всеобщим электромагнитным психическим полем, он пронизывает все и везде, теплит, мягчит и баюкает. Даже в этом иссиня-снежном ночном наваждении он вытолкнет меня из мрака в обычную ночь и даст мне толчок и придаст ускорение прочь, прочь отсюда, наверх и к небесному свету, яко Ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя на всех путех твоих, на руках возмут тя.
Возвратившись в гараж, мы занимаем прежние позиции, и я незаметно пытаюсь рассмотреть белобрысого, что снова застрял на пути к выходу. Кажется, он альбинос? Выше среднего роста, плечистый, подбородок чуть скошен, лик узкий, глаза бедные бледные блеклые, шакалья наружность, он масляно смотрит на Морфеуса, безотрывно в лицо, и выискивает что-то в глазах. Рыцарь борща и острого ядовитого жала, он готов продать ум честь и совесть за внеочередное левиафанское звание, ведь он смотрит вперед, но стопы его ног развернуты в мою сторону, а на языке жестов это всегда означает предмет повышенного внимания.