Следом за мной проходит на балкон папа. Всегда спокойный, уравновешенный, фундаментальный как античная крепость, он становится подле и высовывается из окна. Глядя в косматую синюю даль, говорит тихо и глухо:
Я понял, что ты решение принял, и дальше пойдешь своим путем. Но ты сам сознаешь, что только что обидел единственного человека, для которого по-настоящему что-то значишь?
Да, пожалуй, мне жаль. Но иначе нельзя. Хотя бы потому, что я действительно сделал свой выбор. Более того, обратного хода нет, и вектор движения не изменишь.
Попытаюсь ей объяснить, с сомнением говорит папа. Но ты все же не уезжай так, в ссоре. Помирись. Ты ей сейчас больно сделал, а потом тебе самому станет больно, я знаю.
Единственный человек из моего родственного окружения, отчим ни разу ни в чем меня не упрекнул. Ни за одно доброе дело, которое сделал. Никогда не требовал быть таким-то или сяким-то. Не предъявил ни единой претензии. Я рассказываю ему о своих перспективах. Узнал, как все устроено, как люди становятся олигархами, как приобретают деньги и власть. Теперь от меня требуется только одно: действовать. И пусть ныне кажется вздором, но бредит во мне смутное предчувствие, что у меня есть все шансы сделаться в будущем миллиардером. С такой поддержкой как Матрица, это реально.
Папа долго молчит. С тяжестью, будто совершая над собою усилие, произносит:
Я понял, о чем ты говоришь. У меня тоже в свое время была такая возможность. Можно было заняться крупным бизнесом, взять на раскрутку денег сколько потребуется: хоть лимон баксов, хоть пятьбез проблем. Но я отказался. Просто знал, что у меня жизни спокойной не будет с этими миллионами. Как бы выразиться получше не хочу отягощать себя богатством. А ты делай как знаешь. Переубеждать тебя я не буду, это твой выбор. Амбиции есть, голова на месте, могу разве что пожелать удачи. У тебя все получится.
Порыв злого ветра бросается на меня из окна, обжигая ладонь искрами недокуренной сигареты. С щемящей тоской, с вечно ущемленным своим самолюбием, я смотрю вслед уходящей с балкона фигуре, ссутуленной под гнетом нескончаемого труда за хлебы насущные. Разве не прав я в своем выборе, в своей алчбе и жажде иного? Разве счастливы они с мамой, работая из года в год по шесть дней в неделю на поддержание всего этого синтетического благополучия?
Мама грезила о работе дизайнера, художника по костюмам, но всю свою жизнь проработала с ненавистными цифрами в бухгалтериях. Отчим с ранней юности мечтал поселиться подальше от городов, на природе: держать хозяйство, построить конюшню, завести лошадей. Но жизнь предъявляла другие требования, и заниматься приходилось то одним, то другим, затем третьим. Так кольцуется проклятый замкнутый круг, колесо трат и заработков катится по инерции. Все дальше и дальше, уже не выбраться из него, не заняться тем, что приносило бы удовольствие и душевную пользу.
Выйдя с балкона, я направляюсь в прихожую. Мне нечего тут больше задерживаться. Уют непоправимо сломан, разрушен. Злой своевольный гордец, я никогда не вписываюсь в чужое благополучие. Не соответствую. Выламываюсь раз за разом.
***
Погода резко испортилась. Дует колкий пронзительный ветер, крапают острые капли. Выйдя на улицу, я быстрым шагом иду обратно к вокзалу, размышляя над только что виденным, выслушанным, высказанным. Моя жизнь превращается в волшебную сказку, в которой сбывается все самое невероятное. И теперь важно не вернуться в страшную уродливую быль, в гнусный чахлый мирок суетливых мышей, боящихся лазать за сыром из-за страха попасться на глаза мифической кошке. Считающих, будто от них требуется служить элементами бесперебойного питания Матрицы.
Матрица производит деньги и стремительно богатеет, а миллионы людей, которых я вижу вокруг, тратят деньги и неуклонно беднеют. Работает экономический принцип Роберта Кийосаки, в соответствии с которым бедные суть большинство граждан, а богатыете, кто включились в строительство Пирамиды. Оглядываясь по сторонам, я присматриваюсь к прохожим, к торговому люду, к побирушкам, к магазинам и торговым рядам, к вывескам предприятий, к рекламным щитам и растяжками вдруг понимаю, что Матрица окружает меня повсюду.
На площади перед вокзалом стаи цыганок снуют в броуновском движении с места на место. «Погадаем, дорогой?» нет. «Молодой человек, можно сигаретку?» нет. «А не подскажете, который час?» НЕТ. Цыганки добиваются трех утвердительных ответов. Если человек три раза хотя бы кивнет, он пропал. На четвертый он уже будет запрограммирован ответить «да». Остановится, ввяжется в разговор и позволит себя облапошить. Цыганки-мошенницы пасутся на этом месте годами, и никто их отсюда не гонит. Они платят деньги милиционерам, милиционеры делятся с начальством, все мирно сосуществуют и распределяют между собою прибыль, получаемую с лоховбазового элемента пирамиды. Мелкое тухлое щупальце Матрицы.
Однажды местные цыганки обули моего дедушку, и я смеялся сквозь слезы, слушая его рассказ. Мой доверчивый дедушка попадался всем лохотронщикам на свете. Ему неоднократно впаривали китайские куртки из лягушачьей кожи, тайваньские чайники из нержавеющего картона, дисконтные карты на покупку товаров в несуществующих магазинах. В крупных городах функционируют десятки фирмочек, профессионально занимающихся подобной деятельностью. «Да некому нас запрещать: нас же лубянка крышует, и директор нашиз их лавочки!» увещали меня несостоявшиеся коллеги. Освободившись из лагеря, я чуть не осел в одной подобной шарашке, но выскочил из нее на второй день, поскольку обманывать несчастных гостей столицы и ветеранов войныне мой почерк.
Впрочем, глупость. Я не должен никого любить, не должен жалеть, не должен сочувствовать. Падающего толкни, говаривал старик Ницше. Они сами напросились, и мне их ничуть.
Ты пошто мамку обидел, заноза? выросши из-под земли, бросается на меня местный клошар, годами курсирующий по одному и тому же маршруту между городским собором, вокзалом и рынком. Тангалашка тебе нашептал? С Тангалашкой сдружился?
Опешив от неожиданности, я на пару секунд застываю на месте. Воспользовавшись замешательством, юродивый принимается прыгать вокруг меня на полусогнутых и кривых как у сатира конечностях, выкрикивая бессвязный бред.
Вырастила-маменька-добра-молодца! Ай-не-знала-бедная-евоного-конца! Гы-гы-гы, гу-гу-гу, Тангалашку стерегу!
Прохожие оборачиваются, лоточники сдержанно лыбятся: должно быть, картина для них привычна. Я пытаюсь наподдать бомжику пендаля, но тот ловко уворачивается и продолжает скакать по кругу, кривляясь и кочевряжась.
Мы с Тангалашкой не водимся, мы Тангалашку не боимся, мы Тангалашке рога-то накрутим!
Ускорив шаг, я иду, не оборачиваясь, к своей целиуже маячит впереди вокзальная башня. Стараясь скрыться как можно быстрее от навязчивого визгливого лепета, от одутловатого с желтизною лица с раззявленной в безумной беззубой улыбке пастью, я обхожу вокзал стороной и двигаю напрямую к путям: там меня дожидается электрический поезд.
***
Я незнаком с будущей жертвой. Ничего личного, just business. Просто должен убить этого человека. Иначе под ударом окажется моя собственная голова.
Память заботливо прячет от меня подробности кровавых минут. Я не хочу возвращаться мыслями к тому эпизоду. Только выплывает откуда-то муторное, такое ненужное и занозистое ощущение раскаяния постфактум. Мне не придется нести ответственность. Нет улик, нет очевидцев, меня даже не заподозрят. Теперь дорога открыта. В любых направлениях. Я доказал свою лояльность и преданность. Доказал потому что повязан, повязан потому что доказал.
Но их суровые лики! Их чертовы нимбы, проклятые копья, скрещенные персты и толстые свитки. Они обжигают меня при малейшей попытке приблизиться или взглянуть им в глаза. Под их невыносимо жгучими взорами вскипает из сердца раскаленное добела чувство. СОВЕСТЬ.
До гробовой доски. Никогда, до последнего дня я не смогу бросить взгляд на иконы или обратиться к Нему. Он не примет моих извинений. Я не понес ответственности, не осужден, не раскаялся. Но мне нельзя. Признание поломает, перечеркнет, обесценит все то, ради чего я пошел на убийство. Теперь я могу только наслаждаться тем, что я богат и могуществен, уважаем, уважаемый, уважаемые