Около господской усадьбы, стоявшей к улице задом, происходило, что обыкновенно происходит около господских усадеб: девки в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед; дворовые люди брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины; привязанная лошадь десятского лениво махала хвостом и, высоко задравши морду, глодала забор; курицы кудахтали; чахоточные индейки беспрестанно перекликивались. На крылечке темного и гнилого строения, вероятно бани, сидел дюжий парень с гитарой и не без удали напевал известный романс:
Э — я фа пасатыню удаляюсь
Ата прекарасаных седешенеха мест…
и проч.
Толстяк вошел ко мне в комнату.
— Вот вам чай несут, — сказал он мне с приятной улыбкой.
Малый в сером кафтане, конторский дежурный, расположил на старом ломберном столе самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок и связку болховских котелок, твердых, как кремень. Толстяк вышел.
— Что это, — спросил я дежурного, — приказчик?
— Никак нет-с: был главным кассиром-с, а теперь в главные конторщики произведен.
— Да разве у вас нет приказчиков?
— Никак нет-с. Есть бурмистер, Михаила Викулов, а приказчика нету.
— Так управляющий есть?
— Как же, есть: немец, Линдамандол, Карло Карлыч — только он не распоряжается.
— Кто ж у вас распоряжается?
— Сама барыня.
— Вот как!.. Что ж, у вас в конторе много народу сидит?
Малый задумался.
— Шесть человек сидит.
— Кто да кто? — спросил я.
— А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, — да всех и не перечтешь.
— Чай, у вашей барыни дворни много?
— Нет, не то чтобы много…
— Однако сколько?
— Человек, пожалуй что, полтораста набежит.
Мы оба помолчали.
— Ну что ж, ты хорошо пишешь? — начал я опять.
Малый улыбнулся во весь рот, кивнул головой, сходил в контору и принес исписанный листок.
— Вот мое писанье, — промолвил он, не переставая улыбаться.
Я посмотрел; на четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком был написан следующий
ПРИКАЗ
ОТ ГЛАВНОЙ ГОСПОДСКОЙ ДОМОВОЙ АНАНЬЕВСКОЙ КОНТОРЫ
БУРМИСТРУ МИХАЙЛЕ ВИКУЛОВУ, № 209.
«Приказывается тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? и чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел и таковые беспорядки допустил? О всем вышепрописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.
Главный конторщик Николай Хвостов».
К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: «Печать главной господской ананьевской конторы», а внизу стояла приписка: «В точности исполнить. Елена Лоснякова».
— Это сама барыня приписала, что ли? — спросил я.
— Как же-с, сами: оне всегда сами. А то и приказ девствовать не может.
— Ну, что ж, вы бурмистру пошлете тот приказ?
— Нет-с. Сам придет да прочитает. То есть ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает. (Дежурный опять помолчал.) А что-с, — прибавил он, ухмыляясь, — ведь хорошо написано-с?
— Хорошо.
— Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер.
— Как?.. Разве у вас приказы сперва сочиняются?
— А то как же-с? Не прямо же набело писать.
— А сколько ты жалованья получаешь? — спросил я.
— Тридцать пять рублев и пять рублев на сапоги.
— И ты доволен?
— Известно, доволен. В контору-то у нас не всякий попадает. Мне-то, признаться, сам Бог велел: у меня дядюшка дворецким служит.
— И хорошо тебе?
— Хорошо-с. Правду сказать, — продолжал он со вздохом, — у купцов, например, то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо. Вот к нам вечор приехал купец из Венева, — так мне его работник сказывал… Хорошо, неча сказать, хорошо.
— А что, разве купцы жалованья больше назначают?
— Сохрани Бог! Да он тебя в шею прогонит, коли ты у него жалованья запросишь. Нет, ты у купца живи на веру да на страх. Он тебя и кормит, и поит, и одевает, и все.