Пленник все также продолжал лежать в позе эмбриона. Приложив руку к его шее, я только покачал головой. Пульс едва прощупывался.
Не жилец, коротко констатировал «головастик», и вновь продолжил изучать содержимое кейса «охотника».
Главное, чтобы до Горбунков продержался, проговорил я. А там дед Гамаш им займется.
Угу, выдал в ответ спиллянин. Похоже, он нашел для себя что-то интересное, и старался теперь оградиться от внешних раздражителей.
Выбравшись на свежий воздух, я потянулся. Солнце стояло еще высоко, на небе ни облака. Только над головой с веселым щебетом носились птицы, а в высокой траве, словно отвечая им, стрекотали кузнечики. Давно же я не выбирался на природу. Эх, если бы не пленник, можно было бы даже искупаться.
Я мог стоять бесконечно долго, ловя лицом ласковые порывы теплого ветра, доносившие запахи хвои и полевых цветов, если бы не Семеныч. Водитель с эмалированным ведром в одной руке и грязной натовской курткой в другой, никак не вписывался в общие представления о прекрасном. Увидев мое новое лицо и тщательно выбритую найденным в кейсе коллекционным ножом голову, он лишь поморщился.
Тьфу ты, бес окаянный, в сердцах сплюнул в траву. Напугал только. Я уж думал, что покойничек вернулся.
А что, сильно похож? усмехнулся я.
Не сильно, но похож, как-то нерешительно ответил водитель. Только башка вся в порезах. Что ж ты на ходу-то брился? Мог сказать, я бы тормознул. А еще очков не хватает.
Да ну их, эти очки, я потер глаза. Будем считать, что литовец сделал себе коррекцию зрения. Так проще.
Посмотрев на замершего столбом мужика, добавил:
Ты не затягивай с помывкой. У нас человек присмерти. Давай помогу.
Давай, охотно согласился Семеныч. Затем кинул куртку в ведро с водой, и протянул мне. А сам подошел к УАЗику и начал без всякой брезгливости отдирать запекшиеся на солнце куски мяса.
Управились мы довольно быстро, и уже спустя пятнадцать минут снова тронулись в путь.
Ехали молча. Как только миновали перекошенный столб с табличкой «Горбунки», водитель притормозил возле полуразрушенного здания почты, на стенах которой еще висели остатки каких-то цветных плакатов. Старый облезлый пес, развалившийся в дверном проеме, приподнял голову, тихонько рыкнул в нашу сторону, и вновь продолжил свое ленное занятие.
Приехали! проорал Семеныч из кабины. Горбунки, как заказывали!
Я посмотрел на валявшегося без сознания американца. Тот был отнюдь не хлипкого телосложения, и чутье мне подсказывало, что тащить его дальше на себегиблое дело. Поэтому, даже зная негласные правила, строго не одобряющие проезд машин по поселку дальше здания почты, вынужден был попытаться их нарушить.
Погоди, Семеныч, я вытащил из бумажника хрустящую новенькую купюру, приложил к стеклу. Нам бы груз доставить по назначению. Давай еще немного прокатимся.
Семеныч покосился на деньги, что-то буркнул себе под нос. Но природная жадность одержала верх, и он все же вновь тронул машину с места.
Куда?
Двигай вперед по дороге, ответил я. Скажу, где тормознуть.
Поселок уже давно считался заброшенным. Дома стояли жалкими темными призраками, с покосившимися крышами и выбитыми стеклами. Некоторые сгорели дотла, и только силуэты закопченных кирпичных печек возвышались посреди пожарищ, будто надгробия. И тишина.
Проехав по поселку около километра, мы остановились возле приземистого домика, полностью оббитого старым рубероидом. С трудом вытащив пленника, я положил его на траву возле забора. «Головастик» забрал из салона остальные вещи. Затем, рассчитавшись с водителем, мы проводили взглядами скрывшуюся в облаке дорожной пыли машину, и я, подойдя к крыльцу, осторожно постучал в маленькое кухонное окошко.
Дверь распахнулась почти мгновенно, и на пороге возник мрачный хозяин: небольшого роста, коренастый мужик лет сорока пяти с вечно красным лицом и пронзительными голубыми глазами.
Дед Гамаш был единственным жителем поселка, и живой легендой. Один из тех солдат, что в сорок третьем встретили пришельцев. Вот только дедом его звали лишь условно. С тех пор он так и не постарел. Неизвестный феномен? Подарок гостей? Да Гамаш и сам толком не знал. Не брала его старость, и все тут. Десять лет по разным институтам и академиям таскали, в надежде разгадать эту загадку. Но все впустую.
Ну, чего надо? буркнул хозяин, держа правую руку за спиной. Что-то я вас не припомню, хлопчики.
Это же я, дед, мои губы расплылись в широкой улыбке. Не признал крестника, что ли?
Фирст? удивленно выдохнул тот. Не может быть! Ведь слухи дошли, что сгинул ты. Год назад как погиб в Хаттеме.
Враки, заявил я, скорчив недовольную мину. Никогда не мог спокойно на слух воспринимать традиционное гамашево издевательство над моим прозвищем. С чего он начал коверкать такое звучное «Фёст», уже и не вспомнить. Ведь только мы вдвоем знали, что на самом деле смысл не в английском слове First (первый), как думали многие. Это имя героя одного моего любимого фильма. Я когда-то также нес людям искусство и просвещение, разве что из иных культур. Хотел сделать свой мир добрее и лучше. Но мир этого не понял, и чуть не сделал меня. Вовремя успел тогда сообразить, как беспроигрышно выйти из опасной ситуации. Возможно, Гамаш, каждый раз пренебрежительно произнося «Фирст», таким образом выражал свой внутренний протест. У него было свое особое мнение насчет искусства.
Ну ка, подойди поближе, проговорил хозяин, недобро щуря глаза. Дай хоть получше разглядеть тебя. А то больно ты изменился, Фирст.
Да я это, сделав шаг вперед, приготовился в случае чего мгновенно нырнуть в растущие у забора чахлые кусты крыжовника. И когда ты, наконец, оставишь свои издевательства? Хоть раз бы назвал меня правильно. Упрямый ты, дед Га. Даже постарел, вроде.
Лицо хозяина вдруг расплылось в радостной улыбке.
Что ж ты стоишь, как не родной! воскликнул он, кидая на крыльцо старый обрез. Затем моментально оказался рядом со мной и заключил в крепкие объятия. Втянув ноздрями с детства знакомый запах дедовской телогрейки, пропитавшейся насквозь потом и табаком, чуть не пустил слезу. Зато остро почувствовал укол в руку, и последовавший за этим писк анализатора. Что ж, я был почти дома. Эх, а я тебя целый месяц поминал. Думал, могилку справить на окраине, вещички оставшиеся похоронить. Что б хоть какую-то частицу придать земле родной, отпустив меня, Гамаш неожиданно переключился на «мальчика». А это кто с тобой? Никак сын?
Да хоть бы и сын, ответил я. Что, не похож?
Тут дед достал из кармана прибор, очень напоминавший по виду оптические сканеры «охотников», поднес к глазам и довольно крякнул.
Башковит сыночек-то, серьезно проговорил он. Умнее папаши, видать. Только совсем бледный какой-то.
Какой есть, пожал я плечами. Ест плохо. Но давай позже об этом поговорим. Дело у нас к тебе важное, дед.
Это ты про мертвяка, которого у забора бросил? спросил Гамаш.
Да.
Дед неодобрительно покачал головой.
Только не говори, что это ты его завалил. Если так, то, считай, завяз в говне по самую макушку. Форму-то на нем видел?
Я взглянул в сторону забора, где лежал пленник. Кивнул.
Гамаш в ответ выдал смачное ругательство. Затем встал и подошел к лежащему американцу. Присел рядом с ним, потрогал пульс.
Хреново, выдал он диагноз. Совсем хреново. Давай его быстро в дом. Может, и успеем.
Мы схватили пленника и потащили внутрь.
Я помнил каждый пыльный уголок жилища деда. Еще с детства, когда меня оставляли с ним на несколько дней. И с тех пор так ничего не изменилось. Тесная летняя кухня, заваленная разным хламом, по-прежнему была неприступна, и чтобы пройти в комнату, приходилось с трудом пробираться сквозь годами возводимые баррикады. Когда тебе едва исполнилось восемь, все кажется большим и просторным. И кухня эта представлялась тогда фантастическим замком с множеством потайных ходов. Но с годами мир вокруг сужается, превращаясь в серую тесную обыденность. А ведь так хотелось сказки.
Ты чего? выдернул меня из воспоминаний голос Гамаша. Шевелись, твою мать! Где спиллянин?! Пусть дверь держит!