Дальше была клякса.
"Вот где настоящие люди-то!" с горечью подумал Глеб. "И батька мой там. А я, дубина, здесь торчу, у мамочки под юбкой! Верно, бесстыжий"
Этим вечером он твердо и окончательно решился бежать на фронт. Мешок сухарей уже был заготовлен. Не хватало главного: оружия. Эту трудность, впрочем, Глеб надеялся как-нибудь разрешить по мере продвижения к передовой.
"До прифронтовых деревень добраться, а там, небось, винтовки в любом сарае лежат"
***
На следующий день, придя из школы, Глеб подкрепился запасами, взял все необходимое и, написав матери прощальное письмо, вышел за калитку.
Он шел по знакомой с ранних лет улице с мешком и лыжами за плечами, понимая, что, быть может, видит все это в последний раз. На сердце было тяжело. Ум понимал, что предстоящее не забава, не игра, но душа верить отказывалась. Верилось, что будет, как в Красных дьяволятах: раз-два и Гитлера в плен взял, и грудь в орденах, и девочки все в школе на шею бросаются. А ум понимал, что будет по-другому: не как в кино, не как в книжках. Может, даже будет настолько по-другому, что и представить сложно.
А сколько мне отсюда до фронта переть?впервые, как следует, призадумался Глеб.
Он вспомнил географическую карту в школе. Из уральского поселка до Москвы, от которой немцев давно уже отогнали
Месяца два, может, если не на поезде. А там, глядишь, наши выигрывать начнут. Фронт на запад поползет, так что хрен их догонишь
От этой дурацкой, но забавной мысли Глебу сделалось полегче.
Ладно!бодро подумал он. Не может быть, чтоб там так уж было страшно. Тогда бы батька по-другому в письмах писал. Да и в газетах все прилично. Кормят-то там уж точно получше, чем здесь!
Для поднятия духа он начал тихо бубнить под нос походную песенку.
Смеркалось. Сизые облака ползли по небу рваным покрывалом, как чьи-то несметные армии. В домах и избах одна за другой загорались керосиновые лампы. Где-то далеко отчаянно каркала последняя ворона. Должно быть, кошка или человек взбесили ее.
Глеб слушал скрип своих валенок. Жевал, сам не зная зачем, горькую рябиновую гроздь.
Из дома, в котором жила молодая (и весьма симпатичная) складская бухгалтерша, вышел, надевая перчатки, высокий, подтянутый милиционер очень мужественного вида.
Прятаться было поздно.
Глебка! Ты куда это собрался на ночь глядя? спросил дядя Володя, шмыгнув носом и приподняв брови.
Да такне здороваясь, ответил Глеб.
Ему не хотелось отвечать. И вовсе не из страха быть пойманным. Скорее даже, наоборот: от нахлынувшего с внезапной силой презрения к этому холеному, сытому коту, которого он когда-то, к своему стыду, глубоко уважал.
А ведь, если скажу правду, он мне ничего не сделает!подумал вдруг Глеб. Он, что ль, тыловик вшивый, запретит мне Родине долг отдать? Ага! Щас! Разбежался, гад!
Куда идешь?
На гору кататься, буркнул Глеб.
А че без друзей? Не скучно будет?
Нет.
Грустный ты, брат, сегодня. Случилось чего?
Случилосьмрачно вымолвил Глеб.
И что же?
Глеб остановился, чувствуя, что закипает.
А вы Наталье Юрьевне опять стол помогали чинить?
Э-эдядя Володя растерянно ухмыльнулся, но отшутиться как следует не смог. Шпик, ты однако!
Вот и чините!
Глеб пошел дальше.
Дурак ты, Глебка! снисходительно вздохнул милиционер.
Чего это я дурак?
Ты ж не знаешь, каково женщине одной. Годами без мужского плеча. Без поддержки.
Знаю, у меня мать одна! От отца писем нет уже третий месяц.
Ну и как?
Чем могу ей в хозяйстве помогаю. А вообще Если б не школа, я бы хоть щас воевать пошел. Чем здесь торчать!
Как некоторые!едва не сорвалось с языка.
А щас куда идешь? сощурился вдруг дядя Володя.
На горку.
С вещмешком?
Глеб сокрушенно потупил взгляд. Милиционер, нахмурившись, поманил его пальцем.
Да подойди ты, не схвачу тебя.
Глеб сделал пару несмелых шагов.
Ты че думаешь, это все шутки что ль? понизив голос, настороженно сказал дядя Володя, шмыгая носом. Ты куда собрался?
Долг стране отдавать!
У-у А ты вообще знаешь, что там творится?
Глеб молчал.
Ты знаешь, что Я щас те цинично скажу, но ты уж прости. Тут уж, как говорится, правда-матка, ее не обтешешь. Ты знаешь, что там люди-то не живут, что они там умирают?
Глеб вдруг ясно почувствовал, что разговаривает с предателем.
Неправда! прорычал он сквозь зубы.
Правда, правда.
Так бы все и умирали! Один сержант вон три немецких танка в одиночку подбил, я читал! Раненный!
В газете читал?
Да.
Хм! А потом еще тридцать фашистов в плен взял и Мессершмидт камнем сбил. Знаем эту песню!
Да в-вы Что вы знаете!
Глеб чуть не дал ему в нос, но вместо этого развернулся и побежал. Дядя Володя ринулся за ним.
Он непременно догнал бы Глеба, но, поскользнувшись, чуть не упал, подарив ему спасительные секунды.
Глеб сиганул в канаву, перемахнул через плетень, а потом через следующий. Он знал, что бег с препятствиями не к лицу лощеному стражу порядка. Но на всякий случай вынул рогатку и недвусмысленно прицелился милиционеру в лоб.
Предателю в лоб!
Ну стервец! Ла-адно попомнишь еще! крикнул дядя Володя. Я ж те добра хочу!
Да уж, прямо как Кощей добра хочешь!зло подумал Глеб. Все вы мне добра хотите, сволочи! Вот и сидите тут, шкуры свои ненаглядные берегите!
Мать пожалей, дундук! А вообще никуда ты отсюда не денешься, слышь! Пешком даже до Ухты не дойдешь, замерзнешь! Или волки сожрут! А поезда все идут закрытые! На станциях контроль, смотрят, чтобы даже мышь не проскочила! Э-эх Ремня тебе крепкого не хватает! Чтоб дурь из башки вышла!
Милиционер дочитал грозную нотацию и, закурив, побрел восвояси.
Глеб продолжил путь. На душе было так скверно, что хотелось начисто забыть об этой встрече. Об этом подлеце, которого никто никогда из его шинели не вытряхнет. И ведь как спокойно, с улыбкой, по-интеллигентски рассуждал: "Не живут, а умирают".
"Вот же заделался милиционером, гадина!"
Поселок заканчивался. Впереди за голубой гладью поля стоял угрюмым частоколом темный, в тяжелых снежных шапках, мохнатый лес. Старые ели напоминали сонных великанов-часовых.
Глеб надел лыжи. Идти в лес было страшно. Не так, чтобы очень, но все-таки память о волках, которые не раз задирали на опушке телят и коз, стучала в сердце беспокойным молотком.
Восемь километров до железной дороги. По лесу ночью с рогаткой
"Надо было утром отчаливать!" горько подумал Глеб. "Баран!"
Лес расступился перед ним сказочным царством укутанных в махровый жемчуг ветвей, могучих еловых лап, которые, только тронь, обрушат на голову снежные водопады, дремлющих под грузом зимы, занесенных по самую макушку пней, страшных коряг, торчащих словно корявые пальцы лешего, и чистейшего, пробирающего, дрожащего от напряженной тишины, ледяного воздуха. Его хотелось пить, как ключевую воду.
"Зимой еще ни разу до туда не ходил", сделал Глеб запоздалое открытие.
Знакомой тропки было не разглядеть, деревья и кусты не узнать. Хорошо еще, снежное покрывало озаряло путь не хуже уличных фонарей. Не чета ночной чаще летом.
Необычно было Глебу идти одному внутри этого застывшего мира, сияющего роем волшебных искр в тусклом свете месяца. Кругом тишина. Сышно, как потрескивает от мороза кора на стволах. Как ветер осыпает с крон нагромоздившийся снег.
Глеб воображал, как среди этой красотищи черными вороватыми тенями по своим темным делам рыщут голодные волки.
Волков он видел раз пять за всю жизнь, и то издали. Вот отец в свое время чуть ли не каждый день на них глазел. Когда поселок еще не был поселком.
Данилку-то загрызлирассказывал, бывало, батя, лежа на печи и дымя махоркой. Только сумку от него нашли, да матери отнесли.
Не хотелось Глебу повторить судьбу давным-давно забытого всеми Данилки. А в карманах только рогатка, спички да нож.
"В такой тиши волков, конечно, хорошо слышно. Успеть бы на дерево влезть," сумрачно думал Глеб. "Успеть бы Влезть-то влезешь, а дальше что?"
Подумал он и о матери: