А теперь скажите, встретившись с такой необыкновенной птицей, можно ли не загореться желанием рассказать о ней людям? Можно ли, пожив с нею рядом лето, не проникнуться любовью к ней и ко всему живущему с нами на нашей общей земле и имеющему такое же, как и мы, право на счастье? Можно ли, проведя два лета в степи, не открыть за горизонтом сказочную страну Греалию и не подарить ее детям?
Я такую страну открыл. Я жил в ней тогда и живу теперь.
Я весь там — в тех годах: в моем пастушестве, в тех сказках, что прорастали в те дни в моем сердце. Осторожно, как ветерок таловую хворостинку над речкой, трону, колебну одну из них, чтобы и вы увидели, как совершалось во мне это.
Было утро. Я сидел у поля ржи, караулил, чтобы коровы не входили в него: за потраву в те годы взыскивали строго. Сижу, греюсь на солнышке, вдруг вижу — раздвинулись у меня перед глазами колосья и вышел ко мне старичок, махонький, прямо игрушечный, а все как у большого: седенький, в кепчушке, поясок витой по рубашке, в лаптишках. Смотрит на меня добрыми глазками из морщинок, спрашивает:
— Сидишь, малец?
Сижу, дедушка, — отвечаю я. — Коров караулю.
— То-то, — погрозил старичок пальчиком, — гляди у меня, чтобы порядок был. Я не люблю, когда у меня на каком-нибудь поле непорядок: хлебушек растет, тут глаз да глаз нужен. Без хлебушка куда мы все?
Не наш, смотрю старичок. Да и не бывает таких махоньких старичков-то. Древний какой-то, давнишний. Постоял, волосишки под кепчонкой беленькие поскреб, коробочку с нюхательным табачком из портишек вынул, сказал, почихивая:
— Землю, ее, малец, любить надо, тогда и она тебя полюбит и все даст тебе, а вы, я смотрю, суетно жить начинаете, на сторону поглядывать, расползаться. Эвона сколь уехало уже... Уведут вас дороги, не собрать будет потом, а без вас как же я буду, что я один смогу? И заплошает земелюшка, зарастет кустарником да чернобыльем, перестанет кормить человека: ведь ежели ты к земелюшке лицом, то и она к тебе сердцем.
Постоял, перетаптываясь, почихал в крошечный кулачок, подшмыгнул носом, только сказать еще что-то хотел, вдруг ка-ак закричит Васька, пастух мой:
— Вовка!
Так крикнул, что аж переглас по округе покатился:
— ...овка!
Вскочил я, смотрю — никакого старичка нет, будто и не был он, только рожь колышится — дальше, дальше... Может, полевик это был, кто знает, но только очень древний и очень грустный старичок. Если бы Васька не загорланил, может, он еще бы постоял, еще бы чего сказал. Эх, не мог подождать, потерпеть минуту-другую.
Кто знает, но, может, вот с таких вот снов наяву и начинается писатель? Ведь писатель видит то, чего не видят другие. Он для того и рождается, чтобы побывать за горизонтом, увидеть невидимое другими и сказать остальным — смотрите! — чтобы и другие смогли увидеть, то что открылось пока ему одному, и восхититься вместе с ним.
13
Поэтом я не стал, но безустальный поиск поэтического слова вывел меня однажды к сказке. Это случилось в пятьдесят пятом году. Мы учительствовали с братом в селе Бригадирске Ульяновской области. Село прекрасное: с трех сторон лес, с четвертой — степь, посреди села — длинный заросший камышами пруд и речка.
Как-то в воскресенье мы шли с Вениамином вдоль улицы. Была уже осень. Пахло усохшей пылью. Седая, старая лошаденка стояла у школьной ограды и, поджав левую заднюю ногу, о чем-то думала. У колодца, забыв о ведрах, сплетничали бабы. Утром я написал стихотворение о лосе и теперь прочитал его Вениамину:
Из рощи среди ночи не спеша
К речушке лось состарившийся вышел.
Встал у воды, прохладою дыша,
И долго так стоял под неба звездной крышею.
О чем-то думал, что-то вспоминал,
Порою приходя в незримое волнение,
А ветерок полночный колыхал
У ног его седое отражение.
Когда заголубел над речкою туман,
Он вздрогнул вдруг и подогнул колени,
Беззвучно рухнул в молодой бурьян,
И жизнь вместилась в краткое мгновенье.
Заря горела ярко, хорошо.
И солнце за рекою вызревало.
А он лежал, недвижный и большой,
Теплом последним землю согревая.
Я ждал, что Вениамин скажет о моем стихотворении, а он не сказал ни слова. То ли оно не понравилось ему, то ли грустинка, заложенная в нем, передалась и ему, и он обживал ее в себе, боясь обеднить разговором.
Стояло устойчивое приятное тепло. Толсто распушась, лениво купались у плетней в золе куры. Где-то под потолком неба невидимые кричали орлы. В садах с деревьев падали желто-красные листья. Они вышли из земли и теперь снова возвращались в землю, чтобы дать жизнь тем, кто еще не жил. Они добры, у них нет зависти к идущим за ними. Они уходят легко, без надрыва... Нам бы научиться так жить и так умирать. Прозрачность и трогательность разливалась по округе, вкрадывалась в сердце тишиной, успокаивала.
В мои мысли неожиданно вошел голос брата:
— Я о твоем лосе, Владимир. Не знаю, как в этом стихотворении с поэзией, а вот сказка в нем безусловно есть... Послушай, а почему бы тебе не попробовать писать сказки?
Я посмотрел на него с ошарашенностью: он так обыденно, так буднично сказал — почему бы тебе не попробовать? Как будто речь шла о том, чтобы сплести из прутьев кошелку. Сам он уже писал сказки, и у него даже вышла книжечка, и теперь он приглашал заняться сказками и меня.
— Ты это всерьез, Вениамин?
— А почему бы и нет?
— Да о чем я стану писать-то?
— Ха, да обо всем: ведь все вокруг нас — сказка. Гляди и пиши.
Была пора заготовки капусты. Над улицей реял запах измельчаемых кочнов, слышался чмок тяпок о днища корыт... Вениамин загорелся сам и теперь зажигал меня:
— Ведь мы же ходим по сказкам... Возьми хотя бы вилок капусты, самый обыкновенный вилок. Поверти его, подумай над ним, вслушайся, как хрустит он. Иногда достаточно шороха, звука, чтобы родилась и начала ветвиться мысль. Мир одухотворен, он живет своей идущей параллельно нашей жизнью, и нужно только вслушаться, всмотреться в него, и он откроется, заговорит с тобой.
Брат приковал мое внимание к вилку капусты и забыл об этом, заговорил о солнце, что вот и о нем можно написать сказку, что оно, как бы ни было ему трудно, каждое утро встает и поднимается в небо — светить земле, согревать ее теплом своим, чтобы не чувствовала себя земля одинокой. Он говорил о солнце, а я мысленно вертел перед собой вилок капусты, мысленно сжимал его в ладонях, слушал, как он похрустывает — хрум-хрум.
Вениамин говорил о звездах, что и они могут быть героями сказок, воспламенившись, он продолжал развивать мысль о сказочности окружающего нас мира. Разгоряченный, вдохновенный, он шел, овеваемый свежим октябрьским ветром, и сказки гудели, клокотали в нем, и он в щедром размахе души своей готов был делиться ими со всеми, кто пожелал бы в эту минуту откровения слушать его. Он говорил громко, страстно и все — зря: я не слушал его. Я был занят все тем же вилком капусты, похрустыванием его. Хрум-хрум — в этом что-то было, за этим что-то таилось, и я чувствовал, что еще немножко, и оно объявится. Еще чуть-чуть, еще маленькое усилие души.
«Хрум-хрум», — повторял я про себя, ожидая озарения, а Вениамин, подхваченный бурным потоком прорвавшейся фантазии, говорил:
— Ведь это же так просто: увидеть среди обыденности сказку. Например, ты берешь самого обыкновенного мужика. Надоело ему жить в бедах да тяготах. Запряг он лошадь и поехал искать себе иную долю. Ехал, ехал и приехал к краю земли. Привязал коня вожжой за рог месяца, взял мешок и пошел на небо за счастьем. Ну и продолжай описывать приключения его... Или возьми хотя бы такую фразу: «На лугу лягушата играли в футбол».
Он жонглировал на ходу рождающимися сказочными сюжетами. Я знал: завтра они пригодятся ему и не хотел мешать ему, но и не хотел, чтобы он мешал мне. Я тихо отстал от него, и он даже не заметил этого. Он все так же шел по улице, громко говоря и размахивая руками, а я повернулся и пошел к школе, где жили мы, никого не видя и ни с кем не разговаривая: я боялся растерять то, что вдруг родилось и зазвучало во мне. В комнате у себя я сел к столу, придвинул поближе стопку бумаги и сразу же набело выплеснул из себя:
«Полз как-то Уж в лунную ночь мимо капустника бабушки Агафьи и слышит: где-то совсем рядом воровством попахивает. Остановился. Принюхался. И впрямь за плетнем жуликовато похрупывает: