— Успокойтесь, Долорес, никакого чужестранца у нас не будет. Я только хотел пригласить приходского священника.
При этих словах даже сдержанная Долорес не смогла скрыть своего изумления. Оба брата имели обыкновение относиться к невежественному и грубому священнику из соседней деревни с неприязнью и презрением. В прежние времена Долорес иногда пыталась «во имя спасения души» убедить братьев оказывать ему хоть что-то наподобие уважения или вежливости. Они охотно соглашались, чтобы «нищему», как называл его Хуан, посылались подарки в виде дичи или прочих продуктов, в этом они не отказали бы и злейшему врагу. Чем-то совсем уж недопустимым считалось разговаривать с ним, а тем более сидеть с ним за одним столом. Он не был подходящим обществом для благородных людей, и в глубине души Долорес соглашалась с братьями. И теперь она внимательно посмотрела на своего молодого повелителя, думая, что он шутит.
— Он любит хорошо поесть, — спокойно добавил Карлос, — предоставим ему эту возможность.
— Простите меня, сеньор дон Карлос, но я не понимаю, что на Вас нашло. Может быть, Вы хотите принести покаяние в Ваших грехах, но я думаю, любой молодой человек Вашего круга имеет их гораздо больше, чем Вы. Но если такова Ваша прихоть, то пусть священник ест вместе с нами всё, что у нас есть изысканного, хотя бобы и копчёный окорок были бы ему полезней…
— Спасибо, мать Долорес, — улыбнулся Карлос, — ты всегда старалась исполнять наши прихоти, мои и Хуана.
«Для такого доброго и милого повелителя я была бы рада сделать намного больше, — отправляясь на кухню, думала Долорес, — да благословят его Бог и пресвятая дева, но кажется они это и делают. Три месяца тому назад он пришёл сюда и был похож на мертвеца — ему больше к лицу был бы саван, чем сутана, а теперь свежий горный воздух родины возвращает его румянец и блеск глаз, — благодарение всем святым… Ох, если бы могла наша госпожа увидеть сейчас своих великолепных сыновей».
Между тем Карлос неторопливо спускался по склону холма. Поскольку времени у него было много, он пошёл в окружную, по пустынной тропе среди пробковых деревьев и лугов. На душе было хорошо и радостно. Каждый приятный звук, каждый живописный вид, словом, всё, что касалось его слуха и зрения, Карлос воспринимал с радостью, и в сердце его, не смолкая, звучал тихий благодарственный гимн.
Во время этой прогулки он впервые осознал, какая всё- таки великая перемена произошла в нём! Он вынул из кармана книгу, подаренную ему Хулио, и сжал её в ладонях. Карлос мысленно вернулся к тем дням безнадёжности и отчаяния, когда он начинал чтение. Многое было для него непонятно, а то, что он понимал, только глубже ввергало его во тьму. Он, только что наученный строгим учителем, именуемым «жизнь», со страниц этой книги узнал, что значит скорбь и печаль, и как страшен грех.
Последовали горькие часы, о которых Карлос не мог думать без содрогания. Если тяжесть его эгоистичной печали о недосягаемой любви плотно придавила его к земле, то как же жестоко добивала его та рука, от которой он ждал помощи! «Ты сам во всём виноват», — говорила совесть. Если бы она, наученная чтением этой книги, не говорила ничего другого, он бы не смог это перенести. Но совсем другое дело было осознать, что причина всего заключалась в его греховности, которая все дни упорно противостояла воле Бога, которую он узнал, читая эту книгу.
Но каким бы разбитым Карлос себя ни чувствовал, эта беда не была смертельной. Мир для него превратился в зеркало, в котором он отчётливо видел своё лицо со всеми его чертами и линиями. И это принесло свою пользу, потому он не отбросил в отчаянии это зеркало, но всё больше и больше всматривался в него, пока не увидел в его глубине другое лицо, исполненное божественным величием и сияющее любовью и состраданием. Тот, Кто положил перед ним зеркало, никогда не был вдалеке. Он стоял рядом, дожидаясь момента, чтобы открыться. И этот миг этот настал. И теперь Карлос поднял взор от зеркала к настоящему лицу. От Слова — к Тому, о Ком оно свидетельствует. Он повернулся к Нему и сказал: «Мой Учитель», — и доверчиво, с любовью и благодарностью, положил к Его ногам свою душу. И только тогда Карлос осознал, что печаль и скорбь вели его к Нему, к вере в Него, так как Он ставит прощение и мир условием жизни.
С этого часа Карлос знал, что он жив, что он прощён, что он счастлив. И это не было чем-то надуманным, это был факт, который изменил его настоящее и был предназначен для того, чтобы полностью переменить и будущее.
Карлос страстно хотел поделиться с кем-нибудь своей неожиданной, прекрасной тайной. Эта тоска оказалась сильней его презрительного отношения к священнику, и заставила его сделать попытку открыть ему источник своей радости.
— Сейчас я пришёл, чтобы прославить своего Господа, позже я буду говорить о Нём, — сказал он сам себе, входя в деревенский храм.
Богослужение было непродолжительным. Его церемонии ни в коем случае не оскорбляли Карлоса, он с истинным благочестием принял в них участие, принося своему Господу подобающую славу.
Карлос любезно говорил со священником, спрашивал о всех больных в деревне, называя каждого по имени — он уже знал о каждом из них больше, чем отец Фома.
Священник был очень рад финалу беседы, получив приглашение в замок к обеду. Чего бы там ни подавали — его надежды не взлетали слишком высоко — но в любом случае что-нибудь получше, чем олья подрида, предназначенная для его праздничного обеда.
Благосклонность обитателей замка могла быть залогом ещё большей милости, а от неё не следовало отказываться, хоть господа из замка и не весьма богаты. К тому же в обществе высокообразованного благородного человека он чувствовал себя свободнее, чем может быть, это случилось бы с человеком хоть немножко лучшего воспитания. Отец Фома, сын зажиточного крестьянина, очень ограниченного образования, был человеком до такой степени заурядным, что сам этого ни в коей мере не осознавал.
Карлос очень терпеливо переносил его грубые манеры и пошлые разглагольствования. Не раньше, чем закончился обед, он получил возможность затронуть в разговоре намеченную тему. Он очень тактично, чего не был в состоянии оценить его собеседник, стал спрашивать, в состоянии ли он во время священнодействия всегда держать собранными свои мысли.
Отец Фома перекрестился и ответил, что он грешник, как и все люди, но он всеми силами старается исполнить свой долг перед матерью церковью.
Карлос заметил, что невозможно любить Бога, не испытав Его любви к нам, а без любви любое богослужение не имеет никакой ценности.
— Очень верно, сеньор, — ответил священник, и возвёл очи к небесам, — так говорит святой Августин. Я полагаю, Ваше благородие цитировали его.
— Да нет же, — с досадой воскликнул Карлос. Ему казалось, что он говорит с глухим. — Но я знаю, что говорил Иисус Христос, — и от полноты сердца стал говорить о Его любви, о прощении и мире в сердце, который имеют те, которые надеются на Него.
Равнодушно-тупое лицо его слушателя не выдавало никакого интереса к теме, оно выражало только страх, который становился тем сильнее, чем дальше Карлос развивал свою мысль. Бедный церковный лицедей стал подозревать, что молодой коллега, демонстрируя перед ним свою учёность и новые идеи, хочет ввести его в заблуждение. Он даже не был уверен, что молодой господин утверждает одни только истины, которых придерживается католическая церковь, и не вплетает время от времени в свою речь явную ересь, чтобы испытать, достаточно ли он бдителен, чтобы это заметить. Разумеется, такого рода беседы он не мог поддержать, и не говорил ничего, кроме «очень верно, сеньор», или «очень хорошо, Ваше благородие» и, как только его понятия о приличиях ему это позволили, он распрощался.
Карлос был удивлён ограниченностью и глупостью отца Фомы, но долго задерживаться на этой мысли не стал. Он взял свой Новый Завет, чтобы в тени пробковых деревьев ещё немного почитать. Уже спускался вечер, а он всё ещё сидел на склоне холма, наблюдая, как сгущаются сумерки, как день покорно уступает место ночи. Разноречивые мысли оживали в его душе, картины из недавнего прошлого опять, как раньше, пытались овладеть его сердцем. Казалось бы, совершенно случайная мысль напомнила ему пряный аромат цветущих апельсиновых рощ… Этот аромат наполнял воздух, и лепестки этих цветов лежали на тропинках пышного сада Алькасара в Севилье, когда он последний раз гулял там с донной Беатрис… Ему на миг стало больно, но теперь он уже был в состоянии справиться с болью. Только что прочитанные слова владели его мыслями: «Приходящий ко Мне не будет алкать и жаждать». Он верил, что Христос может утолить его душевный голод: «имея Его, я владею всем… Я нашёл своё Эльдорадо!»