Бибиков присел на канапе и прочел с чувством:
— «…Я падаю к ногам Вашего сиятельства и, как христианин, как отец семейства и, наконец, как литератор…»
Дочь удивленно глянула на него. Бибиков нетерпеливо двинул подбородком.
— Я же тоже сочиняю немного. В «Телескопе» мои стансы на выздоровление императора напечатаны… Но я далее, кое-что я выпущу… Э-э… Да: «Заклинаю Вас принять на себя посредничество и добиться, чтобы Полежаев был произведен в офицеры. Будучи возвращен обществу и литературе отеческой добротой его величества, он благословит благодетельную руку, которая его спасет…»
Бибиков промокнул покрасневшие веки кончиком белейшего платка и молвил внезапно построжавшим голосом:
— К сему я приложил ваш «Тайный голос». Но, мон шер, надобно бы еще приписочку. Куплетца два-три. А?
— О чем?
— Ну, comprenez vous, о вере, с коей вы не расставались даже в самые тяжкие свои минуты, о надежде на отеческую милость государя…
— Не было у меня этой надежды, — сказал Полежаев. — Не было и нет. — Он смущенно улыбнулся Катеньке и добавил, лишь голосом обращаясь к Бибикову — Не сетуйте на меня, Иван Петрович.
Катенька глядела испуганно и умоляюще. Он добавил угрюмо:
— А ежели необходимо, вы сами допишите. Что полагаете нужным.
Бибиков нахмурился. Взял свой листок и вышел, энергически скрипя половицами.
Вечером Катенька позвала его кататься на лодке. Гребли Полежаев и молодой камердинер Семен. Катенька с братом сидела на скамеечке посредине. Она задумчиво смотрела на реку, залитую темной, почти черной лазурью. Небо смеркалось медленно, неохотно; река же торопилась погрузиться в сон.
— Тут глыбко, — заметил камердинер.
— Лилия! — воскликнула Катенька. — Глядите, красавица какая!
Он глубоко ткнул в воду веслом, нажал на него — и лодка круто обернулась к цветку, очарованно белевшему средь туманно-желтых кувшинок. Он нетерпеливо потянулся к цветку, борт угрожающе накренился, вода недовольно проворчала под лодкой.
— Ах! Утонете! — вскрикнула Катенька.
— Тонет, тонет мой челнок, — пробормотал маленький юнкер.
Полежаев улыбнулся и протянул девушке сорванный цветок.
Камердинер, развязно насвистывая и сбивая листья гибкою веткой, шел впереди. Следом плелся разморенный поздней прогулкой мальчик.
Она сжала руку спутника и увлекла его в боковую аллею.
— Папâ недоволен вами, — сказала она после недолгого молчания. — Ну чего бы вам стоило приписать несколько строчек?
— Ваш отец удивителен, — уклончиво ответил он. — Удивительно гуманный, сердечный человек, — продолжал он уже непритворно.
— Да, удивительный, — задумчиво согласилась Катенька и опустила голову.
— Откуда в нем такое ко мне участье? Не знаю, право, как мне и благодарить его.
— Вот и поблагодарили бы, ежели дописали б, как он просил, — сказала она капризно. И вдруг сильно, требовательно стиснула его пальцы своими внезапно похолодевшими. И остановилась, обвив рукой ствол пышного клена, как бы борясь с головокружением.
— Что вы? Что, что? — тревожно зашептал он, наклоняясь к ней, подымая ее поникшую голову, целуя ледяные пальцы. — Кабы вы знали… Ежели б я мог рассказать вам все о себе… Знали б вы, как мне голос ваш дорог, как необходимо дыханье ваше…
— Кабы вы знали, — медленно выговорила Катенька, гладя его короткие, сбившиеся под фуражкой волосы. Он стоял на коленях перед ней, задыхаясь, не то всхлипывая, не то сдавленно смеясь.
— Я люблю вас, Александр Иванович, — тихо и быстро сказала она и, выдернув руку, побежала меж темных деревьев к дому, празднично освещенному окнами обоих этажей.
Он побежал вослед, спотыкаясь об узловатые корни деревьев, задыхаясь, шепча что-то…
Статная фигура Бибикова неподвижно высилась на крыльце. Отставной полковник, скрестив по-наполеоновски руки на груди, с выражением холодного любопытства взирал на смущенного унтера.
Наутро к нему без стука явился камердинер, протянул пакет:
— Вот-с. Вам-с.
— Что здесь?
— Возьмите-с, барыня просила. — Камердинер поклонился и вышел.
Он раскрыл пакет. Там были деньги и записка Катиной маменьки:
«Милый Александр Иванович!
Все мы, очарованные чудным даром Вашим, почтительно просим Вас принять сие скромное вспоможение. Не сочтите за…»
Он скомкал записку и побежал за лакеем. Запыхавшись, догнал его на лестнице, сунул в руки пакет.
— Там портрет еще-с, — ухмыляясь, молвил рослый, тщательно причесанный малый. — Не сомните-с.
Портрет был тот, давешний, писанный ею… Он вспыхнул, взял портрет и сунул деньги лакею:
— Верни, верни. Немедленно!
Он долго всматривался в портрет, в свое лицо, пристально и подробно выписанное ее прилежной кистью.
— Польстила… Великодушная… — пробормотал он, качая головой. — Казнит меня с улыбкой беззаботной…
— Куда ж вы так скоро, милейший Александр Иваныч? Ах боже мой, да зачем же так поспешно? — причитала хозяйка, и пудра белыми пылинками сыпалась с ее ресниц на глянцевитые щеки.
— В полк надобно, в полк, я ведь солдат, — бормотал он, целуя ее раздушенную руку. — Прости, Коленька, — кивнул он мальчику, влюбленно пялившемуся на него. — Я тебе книги о войне пришлю, беспременно…
Он медлил, прощаясь, досадуя на дурацкое свое промедление: сразу надо, сразу рвануться — бежать, разбивая грудь и лицо о встречные деревья, о камень грузных, зарешеченных ворот… И все же медлил: ждал. Придет же, спустится…
Но она не явилась: отец воспретил строжайше.
— До веку помнить буду доброту вашу… — бормотал он, озираясь, как загнанный в угол тать.
— L’argent, — умоляюще попросила Бибикова, — l’argent, je vous prie…
Он побагровел, решительно замотал головой:
— Благодарю вас, не могу, ей-богу, не могу… Прощайте…
14
Он запил. Пил целую неделю и в полк не явился.
На квартиру Бибикова прибыл фельдфебель с розыском исчезнувшего унтер-офицера Полежаева. Отставной полковник кое-как уладил дело: пришлось прибегнуть к гнуснейшему средству — лжи, хоть Бибиков терпеть не мог вранья и сам презирал лгунов жестоко.
За вечерним чаем он назидательно сказал жене, не глядя в сторону заплаканной Катеньки и насупившегося сына:
— Вот-с, ма шер. После этого и делай добро. Какова благодарность за все хлопоты! — И заключил уже добродушно — Нет, милая моя, черного кобеля не отмоешь добела.
Опять накатило сонное отупенье. Лишь аресты знакомых и известие о смерти Критского всколыхнули его. Во хмелю он не таясь читал свои стихи о царе-душегубе; слабый, прерывистый голос его внезапно крепнул, наливаясь ненавистью, сутулые плечи распрямлялись, он азартно вскидывал голову и по-собачьи скалил желтые зубы:
Ай, ахти! Ох, ура,
Православный наш царь,
Николай государь,
В тебе мало добра!
Обманул, погубил
Ты мильоны голов —
Не сдержал, не свершил
Императорских слов!
Ты болван наших рук,
Мы склеили тебя
И на тысячу штук
Разобьем, разлюбя!
Лозовский уводил его в сторону, усовещивал тихо:
— Саша, не сходи с ума. Иль мало тебе каземата, мало Кавказа?
— Мало! — кричал он, порываясь со сжатыми кулаками куда-то. — Мало! П-пусти…
Он искал опасности, с тупою сосредоточенностью думал о смерти. Но судьба словно рукой на него махнула: дескать, утомил ты меня, живи как знаешь, сам по себе…
Ночью он внезапно просыпался, приподымаясь на локте, напряженно таращился в темноту. Бледный овал проступал во тьме, черные глаза смотрели пристально и любовно… Он плакал слезами злыми и блаженными и шептал себе с ненавистью:
— Олух! Пьянь подзаборная! Печатью диавола заклеймен — а на ангела пречистого позарился! Мер-за-вец.
Несколько раз он порывался идти куда-то разыскивать дядю, прижилившего оставленное отцом для незаконного сына наследство, грозил страшным возмездьем всем Струйским… А узнав, что дядя Александр убит за жестокость голодными мужиками, разрыдался, бился о казарменные нары головой, приговаривая:
— Один я теперь! Никого родни! Один, на весь белый свет один!