Я молча кивнул, все еще чувствуя неловкость, что именно мне надо давать ему разрешение. Кошкин торопливо встал и засеменил к выходу, так и не выпуская мешка из обеих рук.
— Тип, — сказал Воеводин, вкусно причмокнув. Он вообще всегда произносил слова, по-особому смакуя их, поэтому, когда он даже ругался, эти слова срывались с его пухлых губ округло и вкусно, как обсосанный леденец.
Казанцев ткнул его в бок и показал на Дальского: мол, неудобно. Но Дальский дремал, прикрыв веки, и, видимо, не прислушивался к тому, что делалось вокруг. Я стал думать, что вот к нам четверым пришли еще двое, и эти двое сами по себе, каждый в отдельности, они не смогут слиться с нами, стать тем, чем были все время мы, — одним целым.
Прошло, наверное, полчаса, а Кошкин не возвращался.
— Не смылся ли этот тип, — сказал Воеводин.
— Куда? — спросил я.
Действительно, куда бы он мог смыться? Если бы мы были на передовой и он вот так бы исчез, тогда другое дело. Но зачем смываться отсюда?
— Ну, мало ли куда, — неопределенно сказал Воеводин. — А потом нам отвечать… Пойдем поглядим. К тому же в гальюн надо.
— И я с вами, — поднялся Казанцев.
Втроем мы прошли коридором и вышли из казармы. Снег вокруг сверкал голубоватым пламенем, а небо было белым, с огромным, лишенным четких очертаний синим кругом луны. Там в казарме казалось, что за стенами стоит глухая черная ночь — как только начало смеркаться, окна завесили маскировочной бумагой. Когда мы вышли, морозный свет улицы, который сгущался лишь в глубине пространства, был неожидан, и мы постояли, привыкая к нему, вдыхая горький и свежий запах, как едкий перец, обжигающий рот. Пока мы так стояли и делали свое дело, за углом школы послышались голоса. Это был нестройный гул, но в нем можно было различить то женский всхлип, то слабый вскрик. Наверное, мы услышали этот гул одновременно и переглянулись, словно проверяя, не померещилось ли нам.
— А ну пошли, — решительно сказал Воеводин.
Мы свернули за угол. Здесь вдоль забора стояли женщины, их черные фигуры хорошо были видны; в телогрейках, обмотанные платками и другим тряпьем, они были похожи на больших диковинных птиц, которые сбились в общую стаю, образуя нечто вроде круга, и прижимались друг к другу спинами; неровным кольцом окружали их люди в солдатских шинелях. Над этой массой колыхались рваные клубы пара. Женщины ели. Одни грызли сухари, слизывали с ладоней крошки, некоторые выскребали из котелков давешнюю капустную похлебку. В этой небольшой толпе мы увидели Кошкина. Одной рукой он держал вещмешок, а вторую протянул, подставив ладонь, чтоб женщина, которая стояла рядом с ним и грызла сухарь, не обронила крошек.
Мы стояли совсем близко от них, но они не обращали на нас внимания.
Я сразу понял, что происходило здесь. У всех ребят, кто был в нашем батальоне, отцы, матери, сестры жили далеко от этого города, а вот у тех, кого совсем недавно призвали и давали нам в пополнение, родные были тут же, и они приходили сюда, к казарме, чтобы получить хоть кроху от солдатского пайка, потому что он побольше, чем гражданский.
Женщина, которая стояла рядом с Кошкиным, подняла голову, приоткрыв рот, и он бережно ссыпал ей с ладони все, что на нее попало. И когда она вот так откинула голову, мы хорошо увидели ее белое, немного вытянутое, с большими глазами лицо; оно было молодое и, если бы не эти глаза, совсем такое, как у мраморных греческих богинь, копии которых всегда стоят, стыдливо прикрыв груди, в каждом областном музее изобразительных искусств.
Казанцев слабо охнул.
— Ты что? — спросил Воеводин.
— Помнишь Афродиту?
— Дурак, — тихо сказал Воеводин и сделал головой знак: мол, нам лучше уйти.
И мы пошли, стараясь ступать мягче и не скрипеть снегом.
Шустов что-то понял по нашим лицам, когда мы вернулись.
— Что там? — спросил он.
— Женщины, — ответил Воеводин, укладываясь.
— Интересно, — вздохнул Шустов. — Сто лет не видел женщин.
— А ты их никогда не видел, — ответил Воеводин.
Шустов вдруг обиделся, хрюкнул тяжелым носом:
— А ты видел?
— Я видел…
Все это была правда. Кроме Воеводина, никто из нас не знал женщин, потому что мы не успели это сделать, а если кто и успел, то такое нельзя было принять в счет, а вот у Воеводина была женщина старше его, и она его любила, хотя у нее был муж, и поэтому он больше всех имел право говорить на эту тему, хотя всем нам тоже хотелось говорить об этом.
— Все равно сейчас ты ничего не можешь. И все мы не можем от голодухи, — сказал Воеводин и повернулся на бок.
И это тоже была правда.
— Она совсем как богиня, — сказал Казанцев, лежа на спине и закинув за голову руки. — Мне всегда нравились самые красивые девчонки в школе. Красота — это так много… как целая планета. Честное слово, она очень похожа на Афродиту.
— Черт бы тебя побрал с твоими выдумками, — рассердился я. — Вечно у тебя заскоки… Обыкновенная девчонка.
— Так она же замороженная, — округлив глаза, сказал Казанцев. — Это все равно что спящая царевна.
— Все они: красивые, некрасивые — один коленкор, — пробубнил Воеводин. — Ни одной не верю.
— А кому же ты веришь? — спросил я.
— Тебе, — приподнялся Воеводин на нарах. — Ему и ему, — ткнул он по очереди в Шустова и Казанцева и нервно сглотнул. — А они… Днем говорит: «люблю», а вечером…
— Что же вечером?
— А-а, — махнул рукой Воеводин и тут же зло сказал: — У нее был муж. Ясно? Значит, врала обоим. Вот и все. И хватит об этом. — Он лег и повернулся на бок.
Кошкин вернулся вскоре, долго тер свои замерзшие руки и щеки, потом лег рядом с Дальским, аккуратно подложив под голову мешок, и заснул. И мы все заснули.
Так кончился первый день нашего отдыха, первый из пяти, которые предстояло провести здесь, в старой школе, ставшей казармой. А утром, когда я проснулся, то увидел крохотную женщину. Ее держал в длинных пальцах Дальский, сидя на нарах, и вращал передо мной, поправляя что-то на ней иголкой. Это была веселая женщина, в красной юбке, с курносым носом — из какой-то далекой и очень простой сказки, может быть, Гофмана, а может быть, братьев Гримм; она кокетливо поддерживала обеими руками юбку, словно собиралась пуститься в пляс. Она была сделана из проволочек, ярких лоскутков материи и глины. Дальский, заметив мой взгляд, бережно поставил куклу на полку над нарами, на которую обычно в казармах кладут вещмешки, но она всегда пустует, потому что лучше всего их класть себе под голову.
— С добрым утром, — вежливо сказал Дальский.
3
Я отодвинул от себя машинку, подошел к окну. Холодность света над домами была нарушена, серые облака, которые медленно плыли над крышами, теперь окрасились по краям в желтое, и трамвайные рельсы внизу пожелтели, но ночь еще продолжалась, и мне видно было с высоты пятого этажа, как спят у подъезда на чемоданах приезжие, а по другой стороне улицы шли двое — он и она, их шаги звучали по всей невообразимо тихой Лиговке, и голоса тоже, хотя они говорили негромко, и звуки отталкивались от стен нахмуренных домов, как полые шарики, поднимались вверх и даже залетали в мое окно.
— Ты, честное слово, это сказал?
— Я, честное слово, это сказал.
— И ты можешь повторить?
— Я все могу повторить…
Они шли к станции метро, торчащей тяжелым куполом на краю площади, и там, у станции, тоже стояли двое и целовались: она тянулась на носках, словно вот так хотела оторваться от земли, подняться выше его, и при белом свете белели ее крепкие икры. Я посмотрел в сторону Московского вокзала, и там, по всей Лиговке, шли или стояли и целовались двое. По всей Лиговке и, наверное, по всем улицам бессонного города. И тут я увидел, что погасли желтые отсветы на облаках, и сами облака погасли, и по улице побежала черная, как пена бурлящей нефти, тень и стала закрывать дома, оставляя только слабые контуры их, которые начинали фосфоресцировать тусклым зеленым мерцанием, и я услышал характерный лопающийся треск, какой бывает, когда самолет преодолевает звуковой барьер, и после этого вокруг уже была ночь, насыщенная влагой и морозом, и только одно лицо в той стороне, где был виден контур купола метро, было освещено, белое, оледенелое, как мрамор, и на нем большие глаза, застывшие в полубезумном безразличии, потерявшие все признаки мысли, кроме одной — хлеба, хлеба, хлеба…