Первым делом купит продуктов, аккуратно сложит в мешок тугие узелки и пачки, потом, хитро улыбаясь, пошарит за подкладкой фуражки загодя припрятанную трешку с мелочью и, куражась, просит маленькую сухонькую продавщицу продать посудину пополней.
Фрося для видимости ругает бесстыжих мужиков, зная, что старик не обидится, наоборот, приятно ему — за мужика еще считают. Перебирает в ящике запыленные бутылки, ворчит: «Разливают-то, поди-ка, машины».
На это Гаврила Афанасьевич отвечает: «Машина тоже ошибается. В одну плеснет лишнего, а в другую не дольет. Сколь раз замечал. Разливать человек должен. И только пьющий. Вон Лариона-моториста посади разливать, везде будет одинаково. Хоть каплями считай. Потому как он понимает, какая это обида, ежели бутылка не долита».
В конце концов он выбирает поллитровку, как ему кажется, самую что ни на есть полную, и, запихав ее в карман штанов, а мешок вскинув на плечо, идет к берегу. Спрячет мешок в багажник лодки, чтобы случайно собаки не растрепали, а сам — в контору.
У Матвея Матвеевича, которого за глаза все называли просто Матвеем, к концу дня в кабинете собирались рабочие, обходчики — на планерку. Наметят, кому чем с утра заниматься, а расходиться неохота: впереди длинный вечер.
Сидят, курят, говорят о разных разностях: о собаках, о видах на охоту, обо всем на свете, словно тут клуб какой.
Поздоровается Кугушев, вот-де приехал в магазин да зашел на всякий случай, вдруг указания какие будут. Сядет на потертый кожаный диван, если есть на нем место, а то и на краешке табуретки притулится, когда слишком уж людно, и слушает, о чем мужики говорят. Интересно ему…
Под вечер, когда обо всем переговорено и пора расходиться по домам, кто-нибудь подмигнет этак значительно: «Фрося там еще не закрыла?» И все начинают улыбаться и шарить в карманах. А Гаврила Афанасьевич щелкнет по горлышку ногтем и засмеется довольно: всем нос утер.
«Ну, восте-е-ер», — качают головами мужики. Ведь знают, что вечером непременно «сообразят», а чтобы заранее сбегать к Фросе, никому такая мысль и в голову не придет.
Млеет Гаврила Афанасьевич от всеобщего внимания. Пить он не очень-то любит. Рюмки одной ему хватает с лишком. А покупает бутылку — лишь бы мужики приняли в компанию, поговорили с ним, расспросили о житье. Выпившие, они участливые.
«Только не здесь, только не здесь», — замашет руками Матвей, и мужики идут на бережок, к причалу. Матвея не приглашают. Жена его Вера — строгая. Побаиваются.
Переночует Гаврила Афанасьевич у кого-нибудь и утром, довольный, наполненный до краев слышанным, плывет к себе на кордон, в безлюдье, и под тарахтенье мотора вспоминает вчерашние разговоры, перебирая в памяти каждое слово. Было так, а теперь все по-иному. Побелка что-то пришлась не по вкусу новому хозяину. Кабинет покрасили, теперь стены и потолок, подоконники и рамы лоснились желтоватой масляной краской. Под потолком вон люстра появилась, под ней, на полу, ковровая дорожка. Нарядная и мягкая, хоть ложись на нее… Кугушев не мог позволить себе ступить на дорожку сапогом, и, сидя на диване, поджимал ноги.
У стены большой книжный шкаф темнеет дорогим деревом. За стеклом заманчиво светятся корешки книг серебряным тиснением. Дорогие, поди, не для каждого тут выставленные. Вместо старого канцелярского стола под зеленым выцветшим сукном появился новый, гладкий, отливающий черным стеклом. В него можно смотреться как в зеркало. И стулья под стать всему этому благолепию. С гнутыми по-лебединому спинками и мягкими, бархатистыми сиденьями.
Побоялся Гаврила Афанасьевич испачкать нарядную обивку стула и сел по привычке на диван, который только и остался от старой мебели.
Строго стало в кабинете от чистоты и чинности. Разговаривать и то тут хотелось тихо, аккуратно и только по делу. Тут что-то и курить не поманивает, хотя на директорском столе поблескивает лучистыми гранями хрустальная пепельница. Рука не поднимается стряхивать в нее махорочный пепел, в такую красивую, дорогую.
Но не столько от новой мебели, от ковровой дорожки и чинности неуютно было в кабинете Гавриле Афанасьевичу. Появился тут вместо Матвея приезжий городской директор. В костюме и при галстуке, как районное начальство. Не знал Кугушев, как вести себя с этим не знакомым еще человеком, по виду строгим, и очень робел.
Наконец он опустил маленькие, цвета некрепкого чая глаза, нерешительно посмотрел на Глухова.
— Вроде бы самодельная лодка была под «Вихрем».
— Вроде бы… — иронически повторил директор. — По этому вашему «вроде бы» мы ничего не установим. Вы подумайте, Кугушев, постарайтесь вспомнить какие-то приметы.
— Смутно было… — виновато заморгал лесник рыжеватыми короткими ресницами. — Насчет лодки грех на душу брать боюсь. Чего не знаю, того не скажу. А мотор — точно, «Вихрь». Потому как шибко быстро он шел. И голос похожий. Если послушать издали, так «Москва» или там «Ветерок» — будто комарик пищит. А «Вихрь» — он по-мушиному гудит, басовитее.
Директор вздохнул и перестал смотреть в рябое лицо лесника, на котором от духоты и волненья выступили мелкие бисеринки пота. Взял со стола красный карандаш и, подойдя к стене, энергично постучал торцом в соседний кабинет.
Вошел Матвей. Ростом он не очень удался, но в плечах просторный, крепкий, как кедровая колодина. Густые черные волосы коротко подстрижены. Грубые, как проволока, они не лежали, топорщились. Широкие ломаные брови срослись низко над переносьем, придавая его крупному лицу некоторую дремучесть.
— Звали, Дмитрий Иванович? — спросил густым басом.
Заметил Кугушева, улыбнулся ему. Хотел что-то сказать, не сказал. По неловкой тишине, по лицам понял: происходит тут что-то не совсем обычное. Неспроста Кугушев удрученно мнет фуражку и смотрит в пол.
Матвей сел рядом с лесником, глядел на директора выжидающе.
— Расскажите ему, Кугушев, — распорядился Глухов.
Тот рассказал.
Главный лесник задумался. И было от чего. Несколько дней назад обходчик Тихон, колючий, крикливый мужик, обнаружил в тайге, неподалеку от кугушевского кордона, петлю на марала. Матвей доложил об этом директору, и сообща они решили, что самое лучшее — петлю не трогать, а устроить возле нее засаду. Может, браконьер и попадется. Три ночи Матвей сидел в скрадке — и напрасно. Никто не пришел. Теперь же упоминание о лодке озадачило его. Нахмурился главный лесничий. Неподвижно глядел из-под тяжелых бровей в распахнутое за директорской спиной окно, где дрожал горячий воздух.
Стояла жара, и Полуденное разморилось. Ни людских голосов, ни собачьего лая. Окна домов прикрыты ставнями. Собаки залезли под дома, забились в сумрачные сараи, лежали там кверху брюхом, вытянув лапы — дохлые и только. Костью не выманишь.
— Как же это получилось, Афанасьич? — спросил, наконец, Матвей. — Он к твоему берегу подкрался, шарился там, а ты даже не слыхал. Неужели так крепко спишь?
— Да нет, обыкновенно сплю.
— А вы с вечера, Гаврила Афанасьевич, не того? — директор карандашом постукал себя по горлу.
— Избави бог, Дмитрий Иванович, — испугался лесник. — Оно, конечно, и бывает, что выпью не без того — мужик ведь, а вчера, старуха не даст соврать, тверезый был. Еще лодку подклепывал. Так что мотор бы услышал. Как он, змей, там очутился, сам не знаю.
— Ну, ладно… — директор легонько хлопнул ладонью по столу. — Вы об этом кому-нибудь говорили?
— Кому я расскажу, окромя старухи? А здесь только в магазин зашел и сразу к вам. Никому ничего. В магазине одна Фрося была, ну, а я с ней ни об чем серьезном. Бабе на что такое знать, — заторопился лесник, радуясь, что хоть этим угодил.
— Хорошо, хорошо, — остановил Дмитрий Иванович. — Это вы правильно сделали, что никому. Еще что заметите — сразу мне. Ясно?
— А как же, Дмитрий Иванович, не без понятия. Сколь ведь годов на лесной службе.
— Вы сейчас домой?
— Да надо бы… — промямлил Кугушев, растроганный вежливым вниманием директора. Матвей, тот, бывало, проще. Не спрашивал, домой или куда, а прямо: «Чего ты тут вторые сутки крутишься? А ну, жми домой, к старухе!» Вот что значит городской да образованный, его и слушать приятно.
— Плывите, Кугушев, наблюдайте внимательнее. Место у вас отдаленное, глухое. Сознавать должны, — Дмитрий Иванович поднялся, давая понять Кугушеву, что и тому подниматься с дивана пора…