Семен Михайлович Бытовой - Поезд пришел на Тумнин

Семен БытовойПоезд пришел на ТумнинПутевые очерки

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В вагоне

Поезд шел на подъем, огибая крутую, каменистую сопку. В открытое окно вагона врывался медовый запах тайги.

Ночное небо было чистое, без единого облачка. Серебряные под луной, деревья на гребнях сопок вершинами уходили в небосвод, как бы тонули в нем, отчего прямые стволы лиственниц и тополей казались обрубленными почти до половины.

В глубине таежных зарослей слышался гул падающей воды. Днем мне уже приходилось видеть водопады, но, должно быть, особенно красивыми они выглядели при луне. Не успел я подумать об этом, как на повороте открылся такой хрустальный каскад. Он падал с отвесной скалы, падал медленно, даже лениво, — так всегда кажется глазу, долго следящему за быстрым, беспрерывным движением. Каскад ослепительно сверкал — вся растительность вокруг него была светлоголубой от этого сверкания — и грохотал, расплескиваясь на камнях в гулком ущелье. Стук вагонных колес не мог заглушить его грохота.

— Скоро Тумнин! — объявил кондуктор, проходя по вагону с фонарем. — Станция Тумнин!

Раньше, чтобы попасть на Тумнин, нужно было почти двое суток ехать с Амура поездом до Владивостока, а оттуда не менее трех суток морем до Советской гавани. Сегодня я трачу на эту дальнюю дорогу всего пятнадцать часов. Ни угрюмый девственный лес, ни бурные воды гремучих горных рек, ни головокружительные высоты отрогов Сихотэ-Алиня уже не являются помехой путешественнику. И все же полотно железной дороги кажется только тропинкой, проложенной сквозь тайгу. Однако достаточно было этой одной тропинки, чтобы оживилась веками нетронутая природа.

Я посмотрел на часы. Было без четверти четыре. На горизонте стали вырисовываться сизые полосы еще далекого рассвета. Поезд снова обогнул сопку, и справа показалась широкая река. Это был Тумнин, который нес свои быстрые воды на север, в Татарский пролив.

— Знаменитыеарсеньевские места, — произнесла высокая смуглая девушка. Прислонив голову к оконной раме, она перебирала на груди крупные костяные бусы.

При слабом свете нарождающейся зари лицо ее было в легком румянце.

Я уже решил было заговорить с ней, но меня опередил паренек с пышным светлым чубом; в вагоне уже знали, что его зовут Костя и что он электромонтер.

— Какие, вы сказали, места? — спросил Костя, подходя к девушке, и взмахом сильной руки отбросил назад упавший на глаза чуб.

— Неужели вы не знаете! — ответила она, не меняя позы. — Здесь ведь ходил Арсеньев.

— Как не знать! Но только это было очень давно. А вы тоже в Совгавань?..

— Пока в Совгавань. Куда оттуда пошлют, не знаю. — Девушка грустно улыбнулась.

— Из Совгавани далеко не пошлют! — уверенно произнес Костя. — Как вас зовут, если не секрет, конечно?

— Наташа!

— Ну вот, Наташа, нам по пути. Я совгаванский. Город знаю, доведу куда нужно.

— Спасибо. Это очень хорошо, когда в новом месте есть хоть один знакомый, — ответила Наташа и с благодарностью посмотрела на него.

Не прошло и пяти минут, как Костя получил у девушки полные сведения — откуда она, куда и зачем едет.

Окончив в Молотове педагогический техникум, Наташа ехала на Север, к месту своей будущей работы. Она ехала одна, без подруг, потому что на Север была всего одна путевка и Наташа, комсорг курса, взяла ее себе, чтобы показать пример остальным выпускникам.

— И не жалею! Здесь очень красиво, — говорила она, чтобы Костя вдруг не подумал, что только ради путевки она едет так далеко. — Родных у меня никого нет, и грустить обо мне некому, — добавила она, совершенно растрогав Костю.

— Ничего, Наташа, везде советские люди. Везде родной дом, — сказал он утешительно, как взрослый говорит младшему, хотя они были на вид одного возраста: двадцати — двадцати двух лет, не более. — Нам на Севере очень нужны люди. Вот увидите. Если захотите, сможете остаться в городе.

— Просить об этом не буду. Так я решила, — твердо заявила Наташа, и вдруг крикнула:

— Смотрите, Костя! Филин летит, филин! Еще один! Совсем как у Арсеньева: «В это время какая-то тень на мгновенье закрыла луну. Это был большой филин. Он сел на соседнее дерево и стал ухать».

Я слушал и удивлялся тому, как хорошо девушка знает книги Арсеньева. Оказывается, прежде чем поехать на Север, Наташа прочла почти все, что написал Арсеньев, и теперь будто сравнивала! описанное в книгах с действительной жизнью. Она рассказывала Косте о знаменитом путешественнике, который в последний раз бывал в этих местах в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, но еще задолго до этого он ставил свою брезентовую палатку на берегу Тумнина, вдоль которого мчался теперь наш поезд, беседовал у костра со своими проводниками-орочами, слушал их грустные рассказы о тяжелой, безысходной судьбе маленького лесного народа, и сердце Владимира Клавдиевича Арсеньева сжималось от жалости.

— Скажите, Костя, в Уське-Орочской, наверно, и живут орочи? — спросила Наташа.

— Там и живут, — очень довольный тем, что девушка опять заговорила с ним, произнес Костя. — В позапрошлом году мы пускали у них электростанцию. Небольшую, правда, — всего десять киловатт...

— А школа там есть?

— Конечно, есть, — семилетка.

Наташа смотрела на Костю долгим, внимательным взглядом, как бы решая что-то в уме; видимо, вновь на память ей приходили страницы арсеньевских книг.

Впервые Арсеньев встретил орочей в тысяча девятьсот восьмом году, случайно натолкнувшись в глухой тайге на убогие шалаши лесных жителей. «У этих обездоленных судьбою людей свои нужды, — писал он. — Они просили меня помочь им советами. Я объяснил орочам также, зачем я пришел сюда, куда иду и какие цели преследует экспедиция... Среди орочей было несколько стариков. Поджав под себя ноги, они сидели на корье и слушали с большим вниманием... Орочские женщины трудолюбивы и молчаливы... Они много курят и как будто совершенно не замечают посторонних людей у себя дома. В глазах их нельзя прочесть ни испуга, ни гнева, ни любопытства, ни радости...»

На станции Тумнин в наш вагон вошли новые пассажиры в несколько необычных одеждах, от которых пахло тайгой, речной свежестью, лесными травами. Один из них внес огромного сазана. Когда пассажир, расстелив на полу свой резиновый плащ, положил на нем рыбину, она могуче забила хвостом.

Женщина из соседнего купе спросила, не продаст ли рыбак свою добычу.

— Нет, конечно. Николаю Павловичу везем, — ответил он так, будто был вполне уверен, что все в вагоне знают Николая Павловича.

— Пока довезете, скиснет, — заметила женщина.

— Однако не скиснет! — Лицо рыбака, обветренное, опаленное солнцем до красноты, все время светилось доброй улыбкой.

— Острогой накололи? — спросил Костя. Наклонясь к Наташе, он шепнул ей на ухо: — Это же и есть орочи!

— Острогой нельзя, спинку попортить можно, — объяснил ороч, закуривая трубку. — В сети попал. Давно такой не попадал. А сегодня попал. Луна большая. Тумнин светлый. Рыба любит луну.

Орочи расселись на свободных местах, а один из них закинул на верхнюю полку пару весел, кожаный мешок и сам полез туда же, наверх.

Водворилась тишина. Пассажиры стали дремать. Большинство из них ехало по этой дороге впервые, и ночь никто не спал: волновала красота непривычной природы, настораживали частые крутые подъемы и спуски.

Рассвет между тем все сильнее проступал сквозь густые заросли тайги. Луна как бы таяла в небе над горным хребтом. Лампочки в вагоне погасли.

С верхней полки, куда залез ороч с веслами, послышался тягучий мотив. Мотив этот в первый момент показался грустным, даже тоскливым, но чем дальше, тем больше живых, радостных ноток звучало в нем. Ороч пел на своем родном языке, и я мог разобрать только два слова: «Тумнин» и «Николай Павлович».

Я спросил пожилого ороча, который вез сазана, о чем поет его товарищ, и он все с той же, не сходившей с его морщинистого лица доброй улыбкой ответил:

— Тимофей Иванович поет так: многоводный Тумнин, родная река орочей, несет в тайгу счастье. Как не остановить светлые воды Тумнина, так никому не сдержать счастье орочей. Много зверя в тайге. Много рыбы в Тумнине. Хватит подарков для наших друзей. Николай Павлович, много лет живешь с нами, много помог нам. Большую рыбу везем тебе. Живую рыбу везем. Кушай, пожалуйста, Николай Павлович. Скоро семнадцать зим, как ты живешь у нас. Много, однако, добра сделал.