– Понимания.
– Что?
– Ты спрашивала, что я хочу от тебя. Я хочу понимания.
И в этот момент девочка, возможно впервые в жизни, искренне сказала:
– Спасибо.
Она обняла Гумбольта.
Гумбольт обнял девочку.
Мимо проплыл первый корабль с ночной экскурсией. Вода негромко плескалась о гранитные стенки канала.
– Меня зовут Настя, – сказала «Дейзи».
Фиолет спросил:
– А помнишь ту рыженькую, с которой ты в прошлом месяце кутил?
– Да, – без особого энтузиазма ответил я.
– Ты разобьешь ей сердце, если забудешь её, – сказал мой товарищ. – Я просто знаю её и знаю, как она на тебя смотрит.
– О, так ещё смотрит? Так вы не расстались? – лицо Фиолета озарилось улыбкой надежды.
– Нет, у неё дела в столице. Скоро должна будет приехать сюда снова.
– Класс. Она хороша, правда?
– Да не говори. Если б я тогда не был с Сиренью, то в первую нашу встречу точно отбил её у этого молчуна! – мой товарищ взъерошил мои волосы.
– Так, я что-то пропустил? А когда у вас троих была первая встреча?
– Ух… – товарищ задумался. – Это ведь когда случилась история с тем английским пабом?
Я кивнул головой.
– Да год уж прошёл, или около того.
– А что за история?
Я отмахнулся. Мне не нравился это разговор. Это понял мой товарищ и замолчал.
Фиолет покрутил стеклянную кружку в руках и задумчиво спросил:
– Кстати… А где Сирень? Я не видел уже её несколько месяцев. Вы с ней уехали той зимой и… всё. Ты вернулся один.
Мой товарищ перестал улыбаться:
– Да какое вам дело. Нет её и нет. Да будет так.
Я кивнул и подытожил разговор:
– Пусть будет так.
Вошедшие пять минут назад посетители громко проклинали введение новой налоговой ставки и парочку безумных законов.
Мой товарищ не выдержал:
– Безразличие! У вас опустились руки. А из-за этих слов и злоба в сердце. Потому что это ВЫ. И всё, что вы сказали – это о ВАС.
– Чёрт, опять богемные выскочки нам тут пить мешают!
– А вы прям трудовой народ?
– Не сомневайся. Честным трудом на жизнь зарабатываем. А ты? Ты хоть когда-нибудь работал?
– На государство нет. Я отказал им в своей помощи. Всем этим негодяям и бюрократам. Пусть идут к чёрту, я не позволю называть себя безликим трудовым ресурсом страны.
– А как же обязанности? Ты ведь вырос в этой стране.
– Да, вырос, – товарищ развёл руками. – Вот что вышло. У них тоже были обязательства и больше половины они не сделали, просто закрыв глаза на свою же конституцию и законы. Я считаю, что вправе сделать также.
– Складно говоришь!
– Не отрицаю. А вы? На государство пашете?
– Да, на кого ж ещё в наше время?
– А вам не обидно, что вот так вас используют? Мы ведь для них только ресурс, с помощью которого они достигают СВОИХ целей. А я? А вы? Мы тоже хотим что-то кроме каждодневной работы.
– Но обеспечить-то как? Стелешь складно, но даже если я найду себе работу на стороне, то это будет выглядеть очень плохо.
– Боишься прослыть маргиналом?
– Ну, типа.
– Зато совесть моя чиста. Выпьем за совесть!
– Выпьем!
Вот так группа работяг присоединилась к нашей троице.
…Ночь. Тихо. Звезды мерцают между верхушками сосен. Темно, очень темно. Стволы ближайших деревьев едва различимы. Здесь хорошо. Слышно, как недалеко волны тихо накатывают на берег. Звук воды успокаивает. А это так нужно. Редкий ветерок качает ветки. Слышно, как падают на землю иголки. Он чем-то накрыт. Одежда сухая. Свои? Мысли медленно выплывали из пустоты. Наверное, чужие бы не стали накрывать. Чёрт с ними…
– Я жив, я жив, – сказал про себя Гумбольт. – Я жив.
Не веря до конца в свои слова, он выдохнул клуб пара в холодный ночной воздух. Жив…Странная ночь. Он вдыхал теплый запах мокрой земли и неповторимый аромат смолы сосен. Где-то рядом трещал костёр. Он был жив. Остальное не важно…
Под утро мы разошлись. Работяги пошли на север, Фиолет – на запад, а мы с товарищем – на восток. Когда проходили через парк с большим озером, нас осветили первые лучи солнца. Блики от него на воде выстроились в широкую линию. Сонные утки не обращали на это внимание.
– Ты это, заходи ко мне как-нибудь. Почитать можешь взять.
Я кивнул головой. У моего товарища в комнате лежала запрещенная литература.
– А ещё я дома абсент научился делать, продегустируешь, – добавил он.
На нужном перекрестке мы встали друг напротив друга.
– Давай.
– Да, давай. Засиделись мы сегодня.
– Это точно, точно, – с какой-то грустью в голосе сказал мой товарищ. – Ещё одни день наступил. Ещё один.
Я слегка улыбнулся и покачал головой:
– Мы должны этому радоваться.
– Да, мы же все вместе.
– И продолжаем так жить.
– Неизменные бродяги городских улиц.
– Что-то вроде.
– И позор тому,…
– Кто дурно об этом подумает! – сказали мы хором.
Так и распрощались. А вечером нового дня встретились снова.
Родители Деда Мороза тоже хотели, чтобы их сын стал настоящим человеком.
Робин Уильямс
Бродяги Драхмы
Бродили по ночным улицам,
Заглядывали в окна
Домов, магазинов,
Церквей.
Поднимались на холмы,
Спускались в овраги,
Теряясь между тропками
Этих царств.
Кто-то поднимался выше,
Кто-то оставался стоять.
Потом вновь встречались – и снова
В Путь.
Находили ответы,
Вместо того, чтобы воспеть
Километровые пробки
На дорогах.
Но и вопросов они вслух не задали,
Так и ели пиццу,
Купленную в супермаркете.
Ночь.
Находили школу танцев
Под одиноким фонарем:
Ни одного учащегося.
Странно.
Прозвали себя словом «драхма»,
Потому что схватывали всё,
Но не руками, а полётом
Мыслей.
Никто не умел из них петь,
У них были только слова,
Только слова, слова,
Слова…
А, слова,
Ах, слова…
Могли быть сильнее всех песен,
Написанных прежде,
Прошедших отбор,
Вошедших в историю.
Войдет ли их СЛОВО в историю?
Сначала отбор,
Сначала отбор…
Дорога привела на площадку у склона,
Внизу шумит ручей.
Ночь. Школа пустует
Под фонарем.
Знакомство
Всё сжимается
и бледнеет, когда
пробивает его час,
я вспоминаю
прежние дни
и плачу.
– Что за человек не позволит себе влюбиться, когда появляется возможность сделать это?
Она сказала это будто в укор мне. Но я сделал вид, что не заметил.
По ночам я всё время просыпался и несколько минут вслушивался в окружающий меня мир, смотря на белый потолок. Я опять здесь. Обычно в той же комнате спало несколько человек. Мой товарищ был среди них. «Он и его друзья» – меня не было в этом названии. Обычно я вскоре снова засыпал, но в ту ночь, удостоверившись, что все спят, я сел на матрас, облокотившись спиной к шершавой стене, посмотрел по сторонам, перевел взгляд на окно, в котором шёл вечный дождь. Даже ночи здесь были серые. Я опять здесь. Я никуда не исчез. Наверное, сейчас мне хотелось плакать, но, в любом случае, это было бесполезно. Я был один.
Под всей толщей Грязи, что плотно затянула меня, я иногда набирался смелости посмотреть наверх. Я видел солнце. Но с каждым разом его лучей становилось всё меньше и меньше. Вскоре из светлого, вызывающего улыбку, у меня останется лишь память. Но до этого момента мне предстояло прожить еще несколько дней. Грязь… Раньше я спрашивал Господа, как я попал сюда, зачем? А сейчас перестал. Всё было и так понятно.
Старый карниз беспрерывно выдавал барабанную дробь под стуком капель. Наверное, в своё время Иэн Кёртис сидел в такой же ночлежке, слушал дождь, трогая свои обессилевшие от несправедливости мира руки и поднимая голову в поисках звёзд. Но над нами всегда был лишь потолок. Так он писал свои песни. Впрочем, а кто сейчас вспоминает о нём. Еще один ушёл, а серый дождь всё идёт. Я знал одного человека, который называл капли дождя слёзами ангелов. Наверное, и сейчас называет. Она всегда была необыкновенной.
Вы видели девушку,
Что сидит у моста и смотрит закаты?
Она там всегда,
Когда светит солнце и тучи ушли.
Она вечера ждёт,
Смотрит на крепость на том берегу.
Глаза распахнуты миру,
А сердце ее бьется так, что невозможно мимо пройти.
Как мы познакомились? Тогда я был открыт тогда миру, а мир – мне. Возможно, так оно и было. Я верил в то, что мне суждено стать писателем. Вот и писал. И читал, очень много читал. Все МЫ были увлечены искусством. Кто-то сохранил это и до сегодняшнего дня, а кто-то пошёл дальше: ударился головой в религию, религию художественного образа. Такие люди верят в то, что искусство спасёт мир. В последний период «той» жизни у меня была небольшая квартирка далеко отсюда. Спальные районы и прочие малоприятные места. Помню, как я читал стихи великих вслух в ночи для себя и Тишины, пока мои челюсти не сводило, а густые слюни не заливали весь подбородок. А я продолжал, продолжал своим пересохшим горлом воспроизводить строчку за строчкой,