– Ну так что? – спрашивает один из сидящих.
Тишина.
– Как так?
Тишина.
Вот один уже посыпался.
– Чёрт, помолчи уже, – ответили ему.
Вот и второй.
Я назвал это: двойственность жизни. Ты можешь увидеть в глазах человека целый мир, а можешь ничего и не заметить.
Молодые парень и девушка стояли где-то далеко отсюда, смотря на величественно проплывающие из порта корабли. На берегу им махали толпы, провожая криками, улыбками и слезами пожилых матерей. На девушке капитанская фуражка из сувенирного магазина. Ветер развевает ее длинные волосы. Парень обнимает за талию свою спутницу и оборачивается к ней.
Ты способен почувствовать любовь, а можешь испытать страх. И это неразрывное целое. А есть вариант наплевать на всё и пройти мимо, даже не посмотрев на то, что может тебя спасти.
Оператор снимает лица матросов на корабле: старые, морщинистые, загорелые, напоминающие старый сапог лица морских волков и юные, мягкие, с покрасневшими от северного жесткого ветра щеками, – юношей, отправляющихся в свой первый рейс. Первые смотрят вперед – на расстилающийся перед кораблем залив, вторые на берег – на людей, с которыми жили и мечтали.
Мы смотрим вперёд и видим разное, причём настолько, что не укладывается в голове, как такое может происходить. И самое прекрасное никогда не узришь глазами, эта истина будет всегда.
Мы то падаем, то взлетаем,
Но нам не нужны высоты,
Рвём свои крылья и продолжаем
Свой путь, не думая о Боге.
А герои всё также сидят в кафе и молчат. Их любимый столик на четверых. Свободных мест нет. А на улице льёт дождь, барабаня по всему, что не успевает спастись, он как будто безжалостный охотник в логове зверей. Он жаден и хочет достать до всех.
– Дождь в январе! – воскликнул один из героев, – Неплохо.
Никто не отвечает. Все смотрят в окно и видят только то, что хотят. Иногда мы тайно желаем себе несбыточности наших мечтаний и грёз. Мы часто запрещаем себе видеть своё счастье.
Наблюдательный герой продолжает смотреть на дождь. Он поднимает глаза к небу, падая в водоворот воспоминаний. О чём он думает?
Если бы я мог летать,
Я бы не прилетел к тебе,
Я стараюсь сидеть и забывать,
Что всегда умел летать.
На экране в полутьме спальни перед окном обнаженный мужской силуэт. Накидывает на себя халат, разворачивается, делает шаг, неожиданно хватается за грудь, рукой придерживается за стену и медленно опускается за кровать.
Горячий капучино холоден, как эти слёзы за стеклом. Они падают, падают на головы прохожих, приобщая их к своему горю, к горю героев. Перед кафе проходят несколько мужчин в кожаных куртках и ковбойских шляпах. Герой напевает:
If the stars fall down on me
And the sun refused to shine
А Зарёв вторит ему по-русски:
Если звезды упадут на меня
И солнце откажется сиять,
Друг героя дернул головой и тихо присоединился:
Then may the shackles be undone
And all the old words cease to rhyme,
Оковы, возможно, будут разрушены,
И все старые слова потеряют рифму.
Остальные переглянулись и подхватили:
If the sky turned into stone
It would matter not at all
For there is no heaven in the sky…
Если бы небо превратилось в камень,
Это не имело бы никакого значения,
Ибо нет Рая в небесах…
Друзья ободряюще хлопают друг друга по спине, смеются, поднимают свои стаканчики, говорят тосты.
Проскальзывают кривые улыбки, мы оживляемся.
И через несколько минут уже вовсю говорим. Ведь молчание – это одна из страшных вещей на свете. Мы не говорим, а жизнь проходит и люди вместе с ней. Надо говорить. И верить. Ибо нет Рая в небесах, и мы уже не встретимся никогда… Мы ещё долго говорили. И даже радовались, что собрались. Странно. Недавно сжимали зубы, чтобы не дать чувствам выплеснуть наружу, а теперь смеёмся. И горячий кофе снова горячий. Но от холодноватого привкуса уже не избавиться никогда.
Герой снова смотрит на улицу. Он думает о девушке, которая сейчас вернулась домой, снимает капитанскую фуражку и устало садится на табуретку в прихожей. Она грустно смотрит на подошедшего к ней кота.
Я смотрю на серое небо. В тот день, когда мы познакомились, над нами светило солнце. В тот день не могло быть другой погоды. Интересно, что ты сейчас делаешь? Хотя, нет, не надо. Я не хочу знать.
Иначе полечу,
Иначе приду,
Иначе скажу,
Что люблю.
Герой фильма думает про себя:
– А сегодня ушли две легенды, и очередь наших смертей продвинулась ещё на два пункта.
И смотрит на зрителей.
Это не может радовать.
Это не может огорчать.
Про всё, что здесь написано,
Можно понятно сказать:
Это жизнь и только она.
Только одна, как всегда,
Она слишком сложна,
Она слишком проста,
Всё это жизнь,
И она у меня одна.
Поэтому я боюсь,
Поэтому я молчу,
Я вижу в твоих глазах
Больше мира, чем хочу.
Кадр темнеет, темнеет, становясь серым, темно-серым, черным.
Ибо нет Рая в небесах, и мы уже не встретимся никогда…
И поэтому я лечу…
И поэтому я пою…
Зал снова погрузился в темноту.
Раз, два, три. И заиграла Машина гитара.
Зарёв нырнул в закулисье и выдохнул, вытирая пот со лба.
– Это было что-то! – похлопал его по плечу Цвет.
Он уже успел где-то растрепать свои волосы, так аккуратно зализанные в начале.
– Я старался. Водички бы.
– Конечно!
И, продолжая держать друга за плечо, Антон подвел его к столику с 19-литровой бутылью.
Одновременно со сценой закулисье жило своей жизнью. Девушки-гримеры работали не покладая рук, рассадив своих клиентов на зеленые деревянные ящики, которых здесь оказалось великое множество. Комната-гардероб превратилась в одну большую пеструю свалку одежды, реквизита, украшений. Все куда-то бежали, торопились, паниковали, и чем дальше это отдалялось от сцены, тем становилось громче.
– Сколько здесь людей? – спросил Николай, надевая коричневый вельветовый пиджак, который кто-то бросил на соседнем столе.
Подумав, Цвет ответил:
– Ну, человек семьдесят… Я не знаю. Я даже не со всеми знаком.
– Чудно.
– А мои услуги вам еще понадобятся? – раздался слева знакомый акцент.
– Ах да, Вильгельм, это было прекрасно! – обрадовался Зарёв, пожимая ему руку. – Как вы играли!
– Я признанный мастер своего дела, можете не сомневаться, – широко улыбнулся скрипач.
– А как вы здесь оказались? В смысле, пришли к нам.
– Ох, я шел по городу, приехал выступить и прогуляться по любимым местам. Так вот, я шел по городу и увидел ваше неказистое объявление. Позвонил знакомому и спросил, что это есть такое? Он ответил, что это русский андеграунд. Я не мог не посмотреть на эту забаву.
– Да какой мы андеграунд, нам до него расти и расти! – потряс пальцем Антон и пошёл в сторону сцены.
– Я рад нашему знакомству, и если вас не затруднит, то останьтесь с нами до конца. Думаю, ваша игра еще внесет свой вклад в этот вечер.
– Конечно, я с удовольствием помогу. Покажете мне на плане, когда я должен выходить?
– На плане?
– На плане мероприятия, последовательность номеров.
– Понимаете ли, Вильгельм, это хаос. Один сплошной перформанс.
К ним подошел низенький мужчина с большой плешью:
– А вы знаете, что у вас тут происходит?
– А вы кто?
– Я фотограф.
– Тогда хорошо, а что происходит-то?
– Эта картина запрещена к демонстрации на территории Российской Федерации, – как робот отчеканил он и показал в сторону гардероба.
Там, опершись на фанерные декорации, стояла картина в тяжелой раме. На ней русская тройка неслась по заснеженной деревенской улице и крестьянин, стоя в санях, размахивал американским флагом. Народ вокруг ликует и машет платками. Зарёв вспомнил, что слышал про это полотно когда-то, но сейчас не знал, откуда взялась эта копия. У него в голове сразу же созрел план, который окончательно убил свойственную ему робость. Азарт поглотил его.
Он медленно повернулся к фотографу и спокойно, с прищуренным взглядом Остапа Бендера, сказал:
– Так значит, будет. Как часть декораций. Что ж, мы не украсим помещение Айвазовским только из-за того, что он нарисовал не море, а голод на суше? Стыдно прятаться от своей истории.
Оппонент хотел что-то сказать, но Николай уверенным шагом отошел от него, взял картину, понес ее на сцену и замер в ожидании окончания очередной песни. Плешивый фотограф поспешил скрыться.