Её муж Иван Осипович, герой войны, встречал гостей и подтверждал их самые страшные догадки:
– Да, да, она тяжело болела. Очень сильно мучилась в последние недели. Да, правда, что пришлось ампутировать ногу, началась гангрена. Полгода прожила с одной ногой. Болезнь её замучила.
На этих похоронах присутствовал правнук усопшей – Миша Королёв, поступивший в этом году в местный университет. Уже несколько лет он не был на этой квартире и очень сильно удивился ее преображению: как оказалось, его прабабушка была последним жильцом этой коммуналки. Какой-то серьезный мужчина в кожаной куртке ходил по комнатам и недовольно причмокивал, проходя мимо «похоронной комнаты». Мише было немного грустно, но не сильно. Прабабушку он запомнил только по детству, когда она хватала его своими сильными руками за кисти рук, сжимала и страшно громко говорила: «Ку-у-уда-а-а полез?» Почему-то Мишу она не любила.
Рядом с ним в тот день был его верный друг Гришка. Он увлекался политикой и даже спорил на деньги, пытаясь угадать развитие ситуации в стране и мире. Мишу это беспокоило, порой Гриша хорошо проигрывался на этом, теряя деньги и уважение у победителей. Однако он говорил, что деньги это так, стимул лучше думать и ничего более. Поэтому Гришка принимал все политические события близко к сердцу. Когда пала Берлинская стена, то на следующий день он пришел к Мише с газетой в руках и радостно заявил:
– Ну всё, проиграли мы Холодную войну.
Когда развалился Советский союз, то ситуация повторилась – Гришка пришел с газетой и печально сказал:
– Ну, теперь мы точно проиграли Холодную войну.
В коридоре было шумно; каждый, кто заходил в холодную, накрытую серым светом комнату, старался благоговейно говорить шепотом, ходить как азиатский монах в неком негласном наклоне вперед, и своим долгом считал заметить очевидные перемены, произошедшие в лице покойной. Однако стоило им пройти за порог комнаты, как сырость и пустота высоких потолков квартиры наполнялась восклицаниями, монотонными историями, радостными встречами дальних родственников и последующими обвинениями во всех семейных грехах: от непослушности детей пятнадцать лет назад, обернувшейся разбитой вазой до, конечно же, квартирного вопроса. Недавно ушедшая страна подняла вопрос площади для проживания в жизни каждого жителя новой страны до невиданных высот. Из-за каких-то 30 квадратных метров разрушались семьи, вершились суды, представители сильного пола были готовы избивать друг друга, а слабого – доходить до невероятных уровней сквернословия. Конечно, это затрагивало не все семьи, довольно часто родственники могли договориться и просто затаить друг на друга только небольшие обидны. Но открытые войны и ненависть на почве вопроса о квартире не были редки. К слову, комнатка Сони Николаевны была приватизирована частным лицом, которое только и ждало, когда же умрет старушка-блокадница. У лица в кожаной куртке были большие планы на это место.
На самом деле Цвет не лукавил насчет «лучших апартаментов». За этим хостелом прочно закрепилась репутация одного из самых статусных. Появившись в первую волну их открытий, он сразу же привлек взгляды демократичными ценами и своей изюминкой: каждый номер был посвящен определенному писателю или произведению. Номер Пушкина, Достоевского, «Евгения Онегина», Есенина, Ахматовой, Маяковского, «Детства» Горького и т.д. Номер «Убийцы вы дураки» был один из трех двухместных номеров, и Николай даже не представлял, как его друг смог обеспечить ему столь удобные пенаты (остальные номера были по шесть-восемь мест).
Положив на тумбочку несколько книг, Зарёв посмотрел на зевающего товарища:
– Сонный ты какой-то сегодня.
– Я переезжаю сейчас. Ближе к центру буду жить. Но пока еще не получается въехать на новую квартиру, там еще пару дней будет предыдущий арендатор жить. А из своей прошлой каморки я съехал сюда. Так что и до вокзала идти было недалеко. Вот только всё равно проспал.
– Да к тому же и не выспался.
– К тому же, – ухмыльнулся Цвет. – Ладно, пошли, покажу тебе кухню и ванную с туалетом.
Он резко встал, расставив руки в стороны, чтобы удержать равновесие, и быстро пошел к двери, всем своим видом показывая, что еще готов побороться с этим днем.
Коридор делал крутой изгиб и делил хостел на две части: до изгиба и после. В сущности, никакой разницы между двумя половинами не было: основное пространство занимали закрытые двери номеров. На первом отрезке находился ресепшен, на втором – кухня и санузел. На кухню вела широкая арка без дверей. Высокие окна, однотонные тяжелые занавески, двор-колодец. Сырость, сырость, сырость. Тепло от чая и новая блестящая микроволновка черного цвета.
– Здесь всегда на столе есть еда. Хотя бы по минимуму – печеньки, кашка, чтобы развести, с десяток фруктов. И, конечно, чай. О, доброе утро, Марсель! – поприветствовал Цвет заспанного человека в толстой кофте кремового цвета.
– Доброе, доброе!
– Это мой сожитель, уроженец Франции. Путешествует каждое лето. Что скажешь про этот хостел, Марсель?
– У нас номер Достоевского на восемь человек. Есть номер Томаса Манна и Мисимы. Хорошо отделанный подъезд. На входной двери надпись: «Добро пожаловать». Что еще?
Цвет оперся одной рукой на белую скатерть и посмотрел на Николая:
– А действительно, что еще?
В этой комнате на американский манер располагалась и кухня, и столовая. Несколько небольших круглых столиков стояли вдоль стен, кухонный гарнитур с плитой устроился на противоположном конце помещения. Парочка холодильников тихо шептались в утренней тишине. Помимо них и француза за столиками сидели еще несколько человек, и медленно жевали свой завтрак, заглядывая в книги и блокноты. Стены здесь были холодного бледно-синего цвета, забирающие тепло, но погружающие в какое-то вынужденное спокойствие.
– Антон, тебе чаю заварить? – раздался женский голос позади.
Друзья синхронно развернулись.
– А, Белла, ты уже пришла! – воскликнул Цвет. – Коля, это Белла, еще одна доблестная работница нашего ресепшена. Белла – это мой хороший товарищ Николай Зарёв.
Женщина лет сорока в пуловере цвета морской волны и с яркой прической в стиле «гнездо» оценивающе посмотрела на гостя северной столицы:
– Здравствуй, здравствуй. У нас остановился?
– Да.
–– Тогда чувствуй себя как дома, – ее широкая улыбка, обнажающая все зубы и окаймленная красной помадой, выглядела небезопасно. – Так какой вам чай? Как раз чайник вскипел. Есть все, но подавляющая часть в пакетиках.
– А кофе есть? – спросилАнтон, – Дни считаем банками, банками из-под кофе… Давайте споем? Будет здорово!
Он сел на пошатывающийся деревянный стул к Марселю и запел в утренней неспешности:
Дни считаем банками, банками из-под кофе
И кто в этом виноват?
И кто виноват, что я такой одинокий,
Не чувствую больше тепла…
Последняя дама разбила мне сердце
Пять заснеженных зим назад,
И теперь меня лишь одно беспокоит:
Замерзну ль в шестую я без огня?
Ооо, огонь любви,
Огонь надежд и судеб,
Мне выпала суровая пора –
Её воспеть хочу я!
Ооо, огонь любви,
Его пламя обожгло меня,
Когда тебя увидел я,
Когда тебя увиииидел!
– Ха-ха-ха, – рассмеялась Белла, продолжая возиться на кухне, – вот подхалим!
– Всё ради вас, всё ради вас.
– Если можно, то мне зеленый, – сказал Николай и подсел к певцу.
– Конечно, дорогой, – протянула Белла, – Всё для тебя.
– А мне красный! – крикнул Цвет.
– Как маки под Марселем! – с шепелявым акцентом воскликнул путешественник.
– Не-ет, дорогой мой, тебе и черный сойдет.
– Ну, Белла, а что с кофе?
– Черный.
– Прекрасно.
– Чай.
– Ужасно.
– Для тебя только это. С сахаром?
– Да.
– Лучше нет.
Белла разве что язык не показывала Цвету. Их словесная игра продолжалась еще несколько минут, прежде чем долгожданные напитки достигли их стола вместе с сушками, бубликами и творожными печеньями: Белла, несмотря на острый язык, была хорошей и ответственной хозяйкой.
– Чудный вкус, – заметил Зарёв, приподняв в руках надкусанную печеньку.
– Ешь, ешь. Это наше, местное. На Октябрьском заводе производят, весь город их ест, – отпивая из кружки цвета морской волны, отвечала женщина.