Ахмад смотрел в пол и молчал.
— Ты ещё пишешь стихи?
Ахмад вздохнул.
— Нет. Долгое время я пытался дурачить себя, но слова не оживали, как бы я ни старался. После этого я решил, что буду хотя бы на вторых ролях, и начал работать над поэтическим словарём. Но бросил и эту затею. Последняя запись в моём словаре — «Александр Великий». Мне оказалось слишком больно сидеть ночь за ночью размышляя обо всем, что Александр успел сделать за столь короткую жизнь.
Ахмад повернулся к Джо и грустно улыбнулся.
— Я смирился; я поэт, который не может писать стихи. Мне даны душа и чуткость, но не талант. И много таких как я, которые живут в своих маленьких уголках, смирившиеся. Опечаленные тем, что не судьба внести свой вклад, создать малую толику красоты, которая могла бы жить в чьём-то сердце… Это однако не значит, что надо ложиться и помирать. А знаете, в чём настоящая трагедия неудавшихся творцов? Мы привыкаем к этому! Мы не выходим за пределы жалости к себе, и просто терпим в наших пещерах. Окружённые маленькой вселенной привычных вещей…
* * *
— Я часто задавался вопросом, — Джо почесал нос, — каково это — вырасти среди всех этих чудес древности, пирамид, Сфинкса и всего остального. Как это влияет на вас?
— Это влияет на вкус, — сказал Ахмад.
— Ты имеешь в виду, что меньше обращаешь внимания на моду?
— Об этом не знаю. Я имел в виду вкус во рту.
— О!
— Тот факт, что вы никогда не знаете, кто или что в очередной раз залетит вам в рот.
— М-м?
— Да. Положим, вы идёте по улице, и вдруг горячая сухая пыль ввинчивается вам в рот и покрывает язык, но кто или что это? Какой-то уголок пустыни отправил часть себя, чтобы вы могли ощутить его запустение? Или это принесло из древней гробницы? Или песчинка на ваших зубах — останки единорога XVII династии? Или последнее воспоминание о неведомом народе гиксосов?
Ахмад улыбнулся.
— Прах к праху. В пустыне похоронена и забыта лишь часть прошлого. Другая его часть хранится в наших желудках. И хотя мы вроде бы живём днём сегодняшним, внутри у нас — дни минувшие.
Ахмад нахмурился.
— Таким образом, прошлое всегда с нами, и особенно во время войны, когда так много прошлого, казалось бы, разрушается. Только взгляните на этот старый картонный чемодан в углу. Я купил его тридцать лет назад в вечерней вокзальной спешке, когда собрался в Александрию на рандеву к одной весёлой вдове. Тогда я был молод, силён и ещё не уродлив, и теперь этот хлипкий чемодан напоминает мне о мальчике в костюме цвета корицы, потёртом костюме, потому что мальчик был беден. О костюме, который скрывал штопаное нижнее бельё и безупречное тело.
А знаете, что сейчас хранится в этом чемодане? Две папки бесполезных стихотворений, сборник каракулей, забытая сноска к хронике совести расы. Другими словами: вся моя жизнь…
Ах, Каир, Каир, это знойное место полутьмы за закрытыми до захода солнца окнами. Каир, где выложенные белой плиткой террасы днём отражают яростную жару, а в темноте — успокаивающий стук копыт лошадей, тянущих старые повозки. Этот Каир под сияющим зимним солнцем и ветрами из пустыни, приносящими и ужасную жару лета и прохладные ночи и бризы с реки…
Да, мой Каир, моя жизнь. Все грандиозные схемы установления порядка — здесь являются частными, и объявленные универсальными филосовские системы умещаются в размеры моего шкафа. И поэтому, уезжая, кайренам не найти себе места у другой реки, ибо город следует за нами, и мы стареем в тех закоулках, где растратили нашу молодость.
Ахмад уставился вдаль.
— Всё впустую… Осталось только это тело, этот потрепанный и потускневший медальон, висящий на моей душе. Сколько раз я праздновал чудо дара жизни! Благословение… или бремя? И оплакивал ускользнувшие сокровища, конечно. Я растратил свою молодость понапрасну…
Джо отрицательно покачал головой.
— Напрасно, Ахмад? Это не то, что я здесь увидел, и совсем не то, что я от тебя услышал.
Ахмад зашевелился.
— Что вы имеете в виду? Что вы увидели, что услышали?
Джо засмеялся и широко раскинул руки, охватывая маленькую переполненную пещеру, где в пыльных кучах лежала большая часть жизни Ахмада.
— Ах, Ахмад, мир, созданный тобой — вот то, что я увидел и услышал, а какой поэт мог надеяться на большее? И когда я смотрю в сердце этого мира, я вижу широкий бульвар, по которому шагают трое молодых людей. И слышу их разговор. Они настоящие друзья и всегда вместе, элегантные, остроумные и несравненные в своих шалостях, три бесстрашных восточных царя. Один из них художник, другой поэт, а третий — мечтатель из пустыни. И люди стекаются послушать этих трёх царей, хоть мельком увидеть их возмутительные выступления. Ибо там где Коэн и Ахмад и Стерн — там смех и слёзы. На тротуарах жизни они играют главные роли в опере цветов и красок, и поэзии, и любви. И они хозяева бульваров и все это знают; все, кто когда-либо видел их вместе.
— И это то, что я вижу, — сказал Джо. — И это то, что я слышу.
Ахмад глядел в пустоту, глаза его блестели за стёклами очков, огромная голова смотрела навстречу воображаемому ветру, потрепанное канапе было явно под небольшим углом ко Вселенной. Ахмад серьёзно кивнул направо и налево, словно приветствуя спутников своей юности, и потянулся рукой туда, где среди тёмной груды обломков покоился древний помятый тромбон. Ахмад торжественно поднёс к губам пыльный инструмент, погладил его, выдул пробную ноту и поднялся на ноги.
И прозвучал меланхоличный взрёв, мощный глиссандо. А затем звук покатился вниз в затяжном салюте величию мира, затерянного во времени.
— 11 —Тромбон
Когда наступила ночь, Джо и Ахмад переместились во внутренний двор отеля «Вавилон». Ахмад развёл небольшой костер и, умело смешав зерна, специи и овощи во множестве маленьких блюд, приготовил вегетарианский ужин, который оголодавший Джо нашёл восхитительным.
Что же касается Ахмада, то он был рад, что у него есть повод готовить для кого-то, ведь ему не доводилось принимать гостей с тех самых пор, как его крошечный домик на краю пустыни был сметён ветрами во время прошлой войны заодно с остальной частью тогдашней жизни Ахмада.
Итак, они расположились в маленьком дворике, там, где виноградная лоза и цветы. Притулились, как бедуины под пальмой, вокруг тлеющих углей маленького костра. В трущобах большого города они нашли для себя отдалённый оазис, шепчутся под звездами и без конца потягивают из чашек крепкий и сладкий кофе. Длится ночь, и Ахмад с ностальгией пересказывает Джо разные случаи из своего прошлого. В успокаивающей темноте он потихоньку открывает ящички своей памяти, и из безмолвной игры теней за пределами маленького круга света вызывает в необъятность ясной египетской ночи людей и события.
Помимо рассказов о забавных курьёзах своей собственной жизни, Ахмад вспоминает о Менелике, сёстрах и мужчинах клана каирских Коэнов. Все эти люди в прошлом были тесно связаны со Стерном, и вскоре Джо начал видеть в жизни Стерна нити этих связей. Джо припомнил пророчество Лиффи, что для Джо настал момент, чтобы отправиться в путешествие во времени. Сеть Стерна охватывала более века, не все попавшие в неё сейчас были среди живых, и всё же их присутствие ощущалось по-прежнему так сильно, что беспокоило подсознание знавших их людей, проникая сквозь qwerty.
На следующий вечер они снова пришли во дворик, чтобы просидеть в этом крошечном оазисе до самого рассвета. Ахмад продолжил вызывать призраков из теней у костра и, рассмотрев, отправлять их обратно — в темноту и небытие. А когда Ахмад отвлекался на кофе, остановки на дороге его памяти перемежались долгой тишиной. Тогда Джо смотрел на огонь и пытался расшифровать сообщение от Стерна, которое Ахмад нёс на протяжении десятилетий, как кот галактику.
Во всём, что говорил Ахмад, были подсказки, следы на песке и клочки разорванных писем. Джо расшифрует это позже, когда, раскрывая правду о Стерне, отправится дальше.
Когда придёт время оглянуться назад и поразмыслить над странствиями Стерна, сетью линий, в переплетении рисунка которых проявится то, что искал Стерн.
* * *
Когда великий город просыпался, Джо уходил в свой номер и, прежде чем заснуть, сонно размышлял об одиссее Стерна.