* * *
Тут Лиффи резко сел на кровати и засмеялся, сверкнув двумя идеальными рядами блестящих белых зубов. Затем пальцы его замерцали перед ртом, плечи обвисли, и он превратился в маленького сморщенного человечка, дряхлого и беззубого. Поднял вынутые изо рта зубные протезы и посмотрел на них, как кукловод двигая один, а затем другой.
Вниз пошла нижняя пластина. Смех.
Вверх пошла верхняя пластина. Трагедия.
Лиффи засунул протезы на место и посмотрел на Джо.
— Жубы, — сказал он и пошамкал ртом. — Зубы. Они фальшивые. Я тут намедни сформулировал «Закон Лиффи»; он гласит: хорошие зубы говорят о незрелости. Поразмыслите, и вы увидите, что я прав. У кого хорошие зубы? Догадались? Вот! Естественно, и мы с вами чьи-то дети. Даже самый мудрый человек в мире для родителей всё ещё мальчик. Но это не моя проблема, чужая; я отвлёкся. Так вот, я не мудрый, и пока не старый, а моя проблема — нерешаемая, навсегда. Это просто жопа!
— Вы достаточно практичны, Лиффи.
— Нет, недостаточно, как вы скоро убедитесь. «Я понимаю пользу практичности, но быть практичным мне никогда не хотелось. На самом деле, когда я изучаю себя, то прихожу к выводу, что фантазии всегда значили для меня больше, чем полезные знания». Это цитата. Вы знаете, кого я процитировал?
— Кого-то из охотников за Синей Птицей?
— Да, Эйнштейна. Кстати о птичках, моя Синтия теперь отказывается со мной спать. Потому что я втянул её в неприятности с начальством, с Блетчли.
— Мне очень жаль.
— О, она это переживёт. А вот как общение с ней аукнется мне? Синтия ждёт от Ближнего Востока романтики, поэтому хочет, чтобы в каждую нашу встречу я был кем-то другим, новым. Одну ночь я солдат из Бомбея, без ружья, копьём яростно атакующий Хайберский перевал, не снимая ботинок. А на следующую — арабский шейх, в одержимости своей борзой сукой катающийся по ковру. — Лиффи нахмурился, его настроение изменилось. — Романтизм? Воображение? Но не всегда ли человек был загадкой? Было ли ещё что-нибудь настолько противоречивым от самого начала времён? Он мечется от возвышенного к безобразному, от Эйнштейна к Синтии, и так по кругу, как говорил Заратустра. — Лиффи застонал. — А истинное дно — это нацистские «сверхлюди». До войны немцы очень возбуждались реслингом мускулистых блондинок в грязевой яме. После того, как в кабаре заканчивалось вечернее представление, с желающих собирали дополнительную плату и устраивали эксклюзивное шоу. Полуобнажённые женщины, хрюкающие в грязи под аккомпанемент Баха и Моцарта, ревущий электропатефон с драматическим переключением на Вагнера в момент продвижения в Panzergroupcommander того, кто хрюкал громче всех, сумевшего вдавить всех остальных в грязь… Да. — Лиффи задыхался и брызгал слюной. — А вы заметили, что когда Роммель носит гражданскую одежду, он выглядит как мелкий хулиган? Щербатая швабская шпана? До войны он успел послужить комендантом штаб-квартиры Гитлера. Как он им стал? Должно быть, снискал расположение, не так ли? И Гитлеру, надо полагать, понравилось то, что он увидел в Роммеле, что говорит нам об этом «пустынном Лисе» гораздо больше, чем нынешние боевые столкновения… Гитлеру он нравится? Это хорошо? — Лиффи схватился за горло и на мгновение Джо показалось, что он сейчас задохнётся. — Для прибывшего из Нового Света я могу показаться чрезмерно чувствительным к образу, который нахожу в этом германском термине, Panzergroupcommander. Честно сказать, внутри мне намного хуже, чем вам видится при взгляде снаружи. Намного хуже. Это гусеничное слово — для меня просто воющий кошмар. С таким же успехом можно встряхнуть во мне ту же первобытную черноту, если крикнуть мне в ухо: «Казак!». — Лиффи вздрогнул и повёл плечами. Вздохнул. — Эти озарения каждый раз немного укорачивают мне жизнь.
«Псих. — подумал Джо. — Озарения у него! Одержимость это, вот что».
* * *
Ночь длилась и разговор кружился в маленькой комнате отеля «Вавилон» за кружками вина. Лиффи узнал больше о Джо, а Джо узнал больше об Ахмаде, Блетчли и Стерне. И о подразделениях британской разведки, известных избранным как «монахи» и «жуки-плавунцы», одно со штаб-квартирой в пустыне, другое — в каирском институте ирригационных работ. Конечно, Лиффи знал, что Джо попал в Каир по каналам Монастыря, поскольку Блетчли был монахом.
И как оказалось, Лиффи был дружен со Стерном. Не по службе, поэтому о работе Стерна он почти ничего не мог рассказать.
— Мы познакомились в институте, — сказал Лиффи, — но мы не очень близки и при встречах никогда не говорим о делах. Кругом и так война… Как правило, мы просто встречаемся в каком-нибудь баре пообщаться, развеяться.
— О чём вы обычно говорите со Стерном? — спросил Джо.
— Ах, пустые вокзалы, жители ночи, довоенная Европа. Стерн в юности учился в Европе. И ему нравятся мои пародии. Они заставляют его смеяться, по крайней мере, так было раньше. В последнее время ничто его не веселит.
— Вы встречались с кем-нибудь из его друзей?
— С Мод, американкой, она работает на жуков-плавунцов. Занимается переводом документов, вроде, не работой на холоде. Я видел её только пару раз. И конечно, Ахмад, он тоже давний знакомый Стерна. Но вы же понимаете, разведчики обязаны отделять личную жизнь от работы.
Джо кивнул.
— Расскажите мне, пожалуйста, всё что знаете о Монастыре и о жуках-плавунцах, Лиффи. Вернее то, что вы вправе рассказать.
Лиффи пошевелил челюстями, грызя и пережёвывая мысли.
— Ну, у них разные области интересов. Области эти, конечно, не имеют ничего общего с географией. Это больше вопрос типа… или, лучше сказать, уровня интеллекта. Вещи, которыми занимаются монахи, скрыты дымкой догадок; ведь монахи фанатично хранят свои секреты. Монастырь обращается к жукам за информацией и поддержкой, но это не симбиоз. Монахи берут, но не дают. Держат периметр.
— Конкурируют ли эти две группы друг с другом?
Лиффи пожал плечами.
— Не могу сказать с уверенностью. Думаю, они иногда сотрудничают по необходимости. Но, хотя конечная цель одна, надеюсь, пути их лежат на разных уровнях. Полагаю, на самых тайных тропах больше вероятность встретить монаха, а не жука. Кстати, просто из любопытства я поинтересовался, что знают о вас, Джо, плавунцы, а они о вас и не слышали.
— Я наглухо секретный шпион. У вас не тот уровень, вероятно.
Лиффи улыбнулся.
— О, я не вопрошал открыто. В кладбищенской смене есть один клерк, он ровнодышит на женские ножки, а я его друг…
— Ага. А что Стерн? С какой группой он сейчас связан?
Лиффи замялся.
— Стерн — особенный, не так ли? Похоже, он делает большую работу и для монахов, и для плавунцов, такую опасную, что я даже думать об этом не хочу… Но послушайте, Джо, я уверен, вы уже поняли, как мало я разбираюсь в этих вещах. В спектакле разведки я всего лишь рабочий сцены; замена реквизита, то-сё. И откуда мне знать, чем занимаются люди, которых называют монахами или жуками? В наши дни разведывательные группы плодятся в этих землях так же, как раньше религии. А может Монастырь этим и занят? Творением… Бог знает, конечно, но я предпочёл бы верить, что Монастырь — это своего рода мираж военного времени, а не что-либо постоянное.
— Вы наверняка зря наговариваете на монахов, Лиффи.
— Ну, они очень интересная кучка, и Блетчли — только краешек. Одно из самых странных дел, которое у меня случилось с монахами — это ночная поездка к Сфинксу и пирамидам. Блетчли был за шофёра, а на заднем диване некий джентльмен играя мундштуком терзал меня непонятными загадками… Кстати, если вы решили, что Блетчли странный, просто подождите, пока не встретите Уотли.
— А кто это?
— Аббат-настоятель Монастыря. Можно просто — ему такое обращение нравится — Ваша Милость. Вот он странный так странный. Я знаю, что это нормально для человеческой натуры — сражаться на каждой войне, как на последней, так легче. Армагеддон, Рагнарёк. Но Уотли, похоже, переусердствовал. Чрезмерная одержимость, знаете ли. Настолько, что я иногда задаюсь вопросом: знает ли он, какой сегодня век? Конечно, многие верят, что рождены не в то время и не в ту эпоху; это правда, безумие не исчезнет никогда. Но всё-таки вы увидите странные вещи в кельях Монастыря, может быть, раковые. Жизнь-то там есть! она развивается, растёт. Но куда-то не в ту сторону, а на выходе — деформируется…