На службе Иван Карпович работал старательно, как всегда. Когда часовая стрелка приблизилась к трем, возвещая скорый конец присутствия, он подошел к своему сослуживцу Туркину, тоже средних лет холостяку и бобылю:
– Ты где обедаешь сегодня?
– У себя в «Азии»… а что?
– Прими меня в компанию, у меня дома обед не готовлен.
– Послушай-ка, Иван Карпович, – спрашивал за обедом приятеля Туркин, – или тебе нездоровится? Молчишь, лицо у тебя зеленое, глаза как у Пугачева. Нервы, что ли? Так ты их водочкой, водочкой…
Под вечер Туркин звонил у подъезда Тишенковой квартиры. Аннушка отворила ему.
«Что мне врал Тишенко? – подумал Туркин, – ничего в ней нет особенного… такая же, как была».
– Ну-с, Анна Васильевна, – бойко и развязно заговорил он, усаживаясь в пальто и шляпе на подоконник в передней, – я к вам от Ивана Карповича. Он вами очень недоволен. Не хорошо-с, душа моя, очень нехорошо-с. Иван Карпович поступает с вами благородно, а вы вместо того делаете ему расстройство. Ежели сказано вам: уходите, – значит, и надо идти, пока честью просят, а то можно и городового пригласить. Иван Карпович только шума не желает, вас жалея, – так вы это и цените! Забирайте свои пожитки и… это что же должно обозначать?!
Аннушка, не слушая Туркина, повернулась к нему спиной и пошла во внутренние покои. Туркин за нею. Он горячился, убеждал, размахивал руками. Аннушка посмотрела на него, и он смутился и замолк.
– Не пойду… – услышал Туркин ее хриплый шепот.
– Черт знает что такое! – рассуждал он, беспомощно стоя среди комнаты и постукивая цилиндром о колено, – что с ней станешь – будешь делать? В самом деле, чудная какая-то… ишь глядит! И впрямь за городовым не сходить ли? Так скандал будет, до начальства дойдет… нет, уж это – мерси покорно! Ну ее совсем и с Иваном Карповичем! Своя рубашка ближе к телу! Пусть сами, как хотят, так и справляются со своими глупостями.
– Ну, брат, – сконфуженно говорил Туркин, входя в свой номер, где давно поджидал его Тишенко за целой батареей пивных бутылок, – упрямится твоя Меликтриса… и слушать не стала!..
Он рассказал, как было дело.
– По-моему, один тебе способ: возьми ты ее измором. Номер у меня большой – живи… день-другой не покажешься, небось не стерпит, уйдет… Да ты слушай, коли я говорю! Куда глядишь-то? о чем думаешь?
Иван Карпович тупо посмотрел на Туркина.
– Это ты хорошо сделал, – сказал он.
– Что?
– А вот… городового не надо…
Туркин вгляделся в его красное лицо и воспаленные глаза, сосчитал пивные бутылки на столе и свистнул.
– Однако, Иван Карпович, ты, кажется, здорово «того»…
– Скажи ты мне, Туркин, – тихо заговорил Тишенко, – что это у меня в голове делается?.. Словно у меня там жила лопнула со вчерашнего дня… Я помню, когда был мальчишкой, так пульсовую жилу себе ножом перехватил. Кровь хлещет, порез саднеет, а рука тяжелая, что каменная; столько из нее вытекает, что, кажется, ей бы легче делаться, а она, наоборот, словно тяжелеет пуда на два с каждой минутой… Вот теперь у меня в мозгу происходит как будто точь-в-точь такая же штука… С тобою не бывало?
– Никогда. С какой стати? У меня, брат, мозги легкие. А тебе вот что скажу: ложился бы ты спать… а то мелешь с пива невесть что!
Назавтра Иван Карпович на службу не пошел. Туркин, вернувшись из должности, опять нашел приятеля за пивом.
– Вторую полдюжину почали, – сообщил ему коридорный.
«Запил! – подумал Туркин, – скажите! я и не знал, что с ним это бывает… Ну, пускай его пьет! Если человеку мешать в таком разе, – хуже: надо ему свой предел выдержать…»
Для Ивана Карповича наступила третья бессонная ночь. Просыпаясь по временам, Туркин неизменно видел, что Тишенко бродит по номеру, бормочет что-то, потом подходит к столу и пьет стакан за стаканом.
– Кончил бы ты эту музыку, – уговаривал его Туркин на другой день за обедом, – право, нехорошо; на себя непохож стал, не спишь… смотри: развинтишься вконец… ну и перед начальством неловко…
Иван Карпович, не слушая Туркина, протирал себе глаза.
– Попало что-нибудь?
– Красное… – не отвечая на вопрос, сказал Тишенко.
– Что «красное»?
– Так… все. Это у меня бывает. Вдруг заболит около темени, вискам станет холодно, а на лбу горячо… очень не приятно!.. и – на что ни поглядишь, – все красное… мутное и красное… Потрешь глаза – проходит… Брысь, подлая! – крикнул он, сбрасывая на пол вскочившую на диван кошку.
– За что ты ее? Это наша любимица… ее вся «Азия» холит, – упрекнул Туркин.
– Терпеть не могу, когда всякая дрянь мечется под руку во время еды…
– Сам же ты ее прикормил за эти дни, а ругаешься.
– Хочу и ругаюсь. Не твое дело. Избавь от замечаний… Туркин струсил: у Ивана Карповича губы были совсем
белые, а голос звучал громко, грубо и отрывисто… «Навязал я себе нещечко на шею! – подумал чиновник, – пойти проведать то, другое сокровище… авось надумалась, сговорчивей будет!»
Но напрасно звонил он у Аннушки. Бледное лицо показалось на мгновение в окне и, окинув Туркина невнимательным взором, скрылось.
– А Иван Карпович уснули, – доложил Туркину коридорный, когда тот вернулся в сердцах от нового конфуза. – После вашего ухода они все серчали… даже бутылку на пол бросили и мне подмести не позволили… сами ругаются, а промежду слов все этак глаза себе кулаками вытирают… а потом и задремали!..
– Спит – и слава Богу!.. стало быть, конец безобразию! – радостно воскликнул Туркин.
Был второй час ночи; Туркин уже часа три как был в постели и видел прекрасные сны. Грезился ему чудный сад с ярким солнечным светом, пестрыми клумбами, желтыми дорожками… все было красиво, чисто, аккуратно, – одно нехорошо: в эдем этот доносился откуда-то рев: не то звериный вой, не то гневный человеческий крик. Туркин оробел, начал прислушиваться и вместе с тем просыпаться… Рев усилился, и стало совершенно ясно, что летит он не откуда-либо еще, а с дивана, где вечером уснул Иван Карпович. В ту же минуту Туркин дернут был с постели, как землетрясением, и, качаемый могучими руками за ворот, за плечо, озадаченный и перепуганный насмерть, увидал над собою при свете предыконной лампадки страшное багровое лицо с выкатившимися белками глаз… Лицо дергалось безобразными гримасами, кривя запекшийся рот, из которого вырывался густой, басовый, совершенно животный вой…
– Тишенко! что с тобой?.. – завизжал Туркин. «Допился!» – как молния, мелькнула у него мысль…
– Иди к ней! иди! – ревел Иван Карпович, чуть не ломая ему плечо железными пальцами, – гони ее… о-о-о!.. изве… изве… ла… ме… ня… зме… змея…
Слова вылетали у него из гортани слог за слогом, как лай…
– Куда я пойду? – защищался Туркин, – сумасшедший! опомнись! Теперь ночь…
– Не пойдешь? Ночь, говоришь, ночь! Ладно же! Я… я сам… я пойду… – кричал Иван Карпович, колотя себя в грудь кулаками, и вдруг, согнувшись вполовину своего большого роста, как зверь, шмыгнул за дверь номера, сбив с ног спешившего на ночной шум коридорного…
– Караул! – завопил вслед ему освобожденный Туркин, но Тишенко уже сбегал по лестнице, качаясь, спотыкаясь о ступеньки, колотясь о перила.
Он ничего не видел перед собой – красная мгла застилала ему глаза, – но бежал вперед по слепому неистовому инстинкту…
– Вошел? ты говоришь, вошел? – торопливо спрашивали дворника дома, где квартировал Тишенко, подоспевшие вслед за бешеным Туркин и околоточный…
– Как же: во двор прошли и прямо по черной лестнице…
– Что ж ты его не держал? Разве не видал, что человек не в себе?! – озлился околоточный.
– Да мне и то чудно показалось, как это они без шапки…
– То-то «чудно»! А еще дворник… животное!.. Городовые! Карпов! Филатов! ступай вперед по лестнице…
В квартире Ивана Карповича была тишь и темь. Околоточный чиркнул спичкою и осветил пустую кухню… в соседней комнате, столовой, валялся на полу подсвечник с потухшей, разбитою на куски свечой… Туркин подобрал огарок, зажег.
– Господи, помилуй! – охнул дворник, и все попятились: из-под двери спальной ползла в столовую черная широкая струя…
Аннушка – еще теплая и трепещущая – лежала за дверью с проломленною головою. Орудие убийства – утюг – Тишенко бросил тут же… Самого его нашли в передней: сидя на том самом месте, где недавно его напугала Аннушка, он спал крепким сном с самым спокойным и довольным выражением на утомленном лице…