Тогда в результате следственных мероприятий было решено, что самым рациональным объяснением будет похищение тела родителями одной из жертв. Найти тело, конечно, не смогли, хоть и пытались. Но Константину, этому куску дерьма, было мало просто исчезнуть. Став упырем, он узнал, где живет расследовавший его дело следователь, дождался его поздно вечером, сидя на детской площадке напротив подъезда, и помахал ему рукой, мерзко и страшно улыбаясь. Пока мент протирал глаза, того уже и след простыл.
В конечном счете следак решил, что все-таки действительно его видел, что это не галлюцинация, как ему сперва подумалось, и попытался донести это до своих коллег. Начальник развел руками и отправил его в санаторий, чтобы проветрить голову. Когда он вернулся оттуда, Константин продолжил игру: преследовал его дальше около месяца. Появлялся то там, то здесь: то у детского садика, в который ходил ребенок этого следака, то в типографию, где работала его жена. Наконец мент не выдержал и окончательно слетел с катушек. Стал дерганным, орал на коллег так, что слюни брызгали в разные стороны, кричал, чтобы они ему поверили. И они поверили. В его невменяемость. А потому, вместо санатория ему теперь была дорога только в психдиспансер, где его до конца жизни кололи галоперидолом. Откуда я это знаю? Сам Константин и рассказал. Он любит эту историю. Гниль.
– И что он в этот раз натворил?
– Видишь вон то черное пятно на полу? Это гнусное насекомое протащило сюда с собой канистру с бензином. Облил себя и поджег. Смеялся и орал сквозь боль, чтоб я за ним убрал, пока он не вернулся. Мерзость. Разумеется, Мессалина его тут же потушила – не очень-то хочется сидеть и неделю клеить сраный пепел. Но пол-то мне кто возместит?
Почему-то, по мере нашего разговора, я чувствовал, как растет внутри меня ком отвращения, как я пресыщаюсь этим высокомерием, абсолютно несовместимым с его страдальческим тоном. Смотря в зеркало своей души сквозь желтые глаза демона, погрузившегося в свой жалобный плач настолько низко, насколько не смог бы погрузиться дождевой червь, я понимал, насколько низок и сам. Я сижу здесь, напротив него, напиваюсь и слушаю его внезапно выплеснутое мне в лицо нытье, чего при жизни бы делать не стал. Когда-то у меня было самоуважение, но даже это у меня отобрали. Тогда я жил мимолетной мыслью о том, что жизнь пронесется, как поезд по лежащему на рельсах телу, и потому не позволял себе заводить друзей, общаться, слушать и сочувствовать. Зато теперь, когда мертв и знаю, что забвения мне не видать, не могу не делать этого. Прожить свою жизнь совершенно одному не так страшно, но нет ничего хуже в этом мире, чем жить в одиночестве целую вечность. И поэтому даже в таких низких, словно грязь, созданиях я пытался искать себе друзей. Но всему есть предел.
– Мне пора, – перебил его я на полуслове и тут же увидел обиду в его поникшем лице. Он словно был близок к душевному оргазму и очищению от той мерзости, что в нем копилась, готов был выплеснуть это все на меня до последней капли, но я не дал ему кончить.
Мое опьяневшее тело, действующее уже словно независимо от моего сознания, встало, как марионетка на нитках, расплатилось и направилось, покачиваясь, к выходу. Без лишних слов прощаний и прочего дерьма. Хоть я и старался идти медленно, но внутри хотел сбежать, перейти на рысь, крича что-то невнятное. Мой рассудок, и так помутненный, вдруг стал распадаться на части. Что было причиной этого, я не понимаю до сих пор, ведь панических атак раньше за собой не замечал. Мне хотелось скорее добраться до выхода, но дверь словно отдалялась от меня, размывалась, пряталась. Музыка становилась громче, разрывая мои уши, а бесы и упыри, нагие и окрашенные кровью, наглели все сильнее, прижимались ко мне, кружили меня в своем урагане страстей.
IV
Чем дальше я прорывался через эту цепь окровавленных рук, чем ближе я в теории должен был быть к двери, тем дальше она становилась, а пространство вокруг размывалось, темнело, искажалось, как сгоревшая пленка в проекторе. Длинный коридор, и так уже тянувшийся на километры вперед, стал расти вширь. Адский марш из голосов и неистового смеха кружил вокруг меня водоворотом, и мне очень захотелось блевануть куда-нибудь, неважно, куда, но горло лишь разрывали сухие судороги. Я наклонился всем телом, сунул два пальца в рот, но и это не помогло – все те же холостые сокращения в горле и сухой раздирающий кашель. Когда же взгляд мой поднялся с пола наверх, я увидел, что стою уже совсем не в «Шабаше».
Глаза в тот момент у меня ослабели и покрылись плотными слезами от попыток протрезветь, потому все вокруг превратилось в непроглядное, мутное пятно. Протереть их долго не помогало – слезы тяжелыми гроздьями появлялись вновь и вновь, обдавая неприятным холодом. Когда мне наконец удалось хоть как-то очистить взгляд, я увидел, что стою в темноте, освещаемый лишь полной луной.
С каждым мигом я видел все больше, и уже через несколько секунд понял, что нахожусь посередине густого леса. Вокруг не было ни души: только один я и сосны, окружившие меня, как некогда окружали упыри и бесы. Они какое-то время лишь зловеще поскрипывали, но в один момент скрип этот усилился, иглы и ветви их зашелестели, как целлофан, и меня мгновенно потянуло вперед мощным потоком ветра. Он словно гнал меня, толкая в спину, туда, вперед – на опушку, виднеющуюся в лунном свете. Мне оставалось только подчиниться потоку, расправить руки и брести, ковыряя ногами рыхлую землю. Лес был очень сухой, и потому вся осыпавшаяся листва, все ветки и пыль, что копились тут, поднялись в воздух.
Когда я оказался на опушке, ветер сразу стих, как по кнопке, словно выключили гигантский вентилятор. Грязь и листва еще какое-то время опускались вниз, как растревоженный песок в реке, и когда все наконец улеглось, стало возможно оглядеться вокруг. В центре этой опушки стоял какой-то алтарь метра три высотой, напоминавший своей формой половину чаши или даже кубка. Он порос высокой травой, которая обвила его своими стеблями, и покрылся густым мхом. Внутри этого полукубка, как на троне, стояла голова мертвого козла, из-под которой обильно стекала на землю густая, темная кровь. Она вилась, как виноградная лоза, вокруг подставки и пропадала в темно-зеленой осоке, видимо, где-то там, внизу, впитываясь в землю.
Кроме этого кубка и травы не было ничего, что можно было бы разглядеть при лунном свете, однако через секунд десять из леса, обнимая холодные стволы сосен, появился какой-то оранжевый свет, как от огня. Вслед за ним появился еще один, правее, а потом еще, и еще. Уже через пару мгновений весь обозримый мною лес был заполнен этим светом. Они все нарастали, переливались, дрожали, и в конце концов из-за деревьев стали выходить их источники – руки с факелами. Держали их, как можно было разглядеть, обнаженные женщины. Волосы их были грязными, а тела блестели, будто вымазанные чем-то жирным.
Они шли очень медленно, и даже казалось, словно медлительность эта была совсем уж нереальной – когда они перешли на легкий бег, выйдя из-за сосен полностью, движения их были скорее парящими, будто, подпрыгивая вверх, какие-то невидимые крылья заставляли их не падать, а планировать в воздухе. Откуда-то стала доноситься музыка, но такая же медленная и неровная, как бывает, когда ставишь не ту скорость на виниловом проигрывателе. Основным инструментом была, как мне показалось, скрипка или виолончель. Разобрать эту какофонию на отдельные голоса было трудно. Она была фальшивая, скрипящая. Ненастоящая. Музыка ногтей на школьной доске, пенопласта, зубного бура, впившегося в нерв без анестезии и сверлящего его, но очень медленно, до безобразия медленно. Музыка, под которую хочется убить себя. А потом танцевать.
Через время, определять которое с этой минуты не берусь, девушки побросали факелы и встали вокруг кубка, сомкнув руки и оттеснив меня назад. Я смотрел на все это, не закрывая глаз, и даже поймал себя на мысли, что совершенно не моргаю. Тем не менее, осознание этого факта никак не отразилось на ощущениях: мне совершенно не хотелось моргать. Глаза будто высохли, окаменели, а потому и моргать мне больше было не надо. Только смотреть.
А смотреть было на что: когда последние руки сцепились мертвой хваткой, нагой хоровод тронулся вокруг чаши, приплясывая и напевая что-то неразборчивое, такое же тягучее, как и музыка. Они все кружились, танцевали, а я смотрел и не помнил себя, и по мере того, как танец сменялся с одного на другой, козлиная голова на своем импровизированном троне начинала двигаться. Сперва лишь слегка, рывками, а потом уже совсем ожила, зашевелив глазами и губами. Она поднялась вверх, над чашей, расплескивая кровь из шеи водопадом, и из этой крови сформировалось нечто, напоминающее человеческое тело, а после обросло сухожильями, хрящами, мышцами, покрылось кожей и густым шерстяным покровом темно-синего цвета.