Мостики, колонны, холмы, с местами еще сохранившимися мраморными ступенями, все это сверху донизу с неописуемой пышностью и изобилием было покрыто диким виноградом, а отдельные ветви, не находя места на колоннах и мостах, свешиваясь, буйными побегами ложились на дорожки и цветы…
II
В детстве у меня была одна особенность. Всякое новое место я осматривал с чрезвычайной жадностью. Я не мог найти успокоения, не побывав в каждой заросли, в каждом овраге, в канавах, ямах, на чердаках, в подвалах, в погребах, и не могло быть сокровенного места, куда бы не повлекло меня ненасытное любопытство.
Именно такое чувство охватило меня теперь.
Забыв о существовании своей пациентки, я помчался по дорожке вдоль аллеи холмов и мостиков, чтобы взглянуть, что там дальше; по пути, однако, остановился. Дело в том, что внутренние, вдоль аллеи лежащие стороны холмов, были срезаны, и отвесные поверхности их заделаны мраморными плитами. Виноградные одежды холмов были так густы, что плит я сперва не заметил, также как не заметил и остатков маленьких мраморных фонтанов возле каждой плиты. Все это было затеряно в винограде.
Но на одном из холмов (их в аллее, не считая полукруга, было по семи с каждой стороны) плита была обнажена. Виноград, видимо, был срезан по краям плиты. Здесь с обеих сторон холма росли две великолепных сосны: больше деревьев не было.
На плите виднелся вырезанный в мраморе небольшой крест, а под ним также вырезанные буквы.
Подойдя ближе, я прочел два слова по-итальянски: «Sono stanca».
Не зная итальянского языка, я не понял надписи. Испытанное чувство легкой досады, должно быть, несколько отрезвило восторг и, возвращая к действительности, напомнило о существовании моей пациентки.
На вершине каждого холмика была площадка с перилами и скамьями. На одной из них я заметил большой серый зонт из тех, какими обыкновенно пользуются художники.
Я подошел к холму и поднялся по ступенькам, из которых, кажется, одна сохранилась мраморной. Остальные были деревянные. Я с трудом пробирался, путаясь ногами в густых побегах винограда, и на площадке нашел Мару.
Должен сознаться, что красота молодой девушки поразила меня. В ней было что-то южное, и вместе с тем что-то мягкое.
Мара была шатенка среднего роста с рыжеватым, как у мадонн Мурильо, отливом волос. Такие волосы довольно часты на юге. Что-то южное было также в золотисто-оливковом отливе кожи. Даже в фигуре ее заметна была особенная четкая рельефность линий красивых южных женщин. Не знаю почему, я сразу обратил внимание на эти особенности. Может быть, потому, что фамилия Багдасаровых напомнила мне одну молдаванскую семью однофамильцев, с которыми приходилось встречаться на юге России.
Мара сидела на маленькой подножной скамеечке; раскрытый зонт стоял в стороне. В руках у нее была тетрадка. Она так задумалась над ней, что даже не слыхала, как я взошел на площадку. Я чувствовал, что испугаю ее и сказал как можно мягче:
— Простите, что я мешаю…
Она слегка вскрикнула и вскочила со скамейки, приложив руку к груди.
— Я здешний врач… Успокойтесь, ради Бога, — продолжал я, видя, как она порывисто дышит.
— Это ничего, извините… неожиданность… — еле выговорила она.
— Позвольте, я принесу воды…
— Не надо.
Я все-таки побежал за водой и, повстречав Федору, быстро раздобыл стакан воды.
Молодая девушка внушила мне мгновенную симпатию.
Выпив воды, она извинилась за то, что мне пришлось ее разыскивать.
— Наоборот, — отвечал я, — мне представился случай побывать на этих холмах, а такую вещь не каждый день видишь. У вас здесь удивительно красиво.
Действительно, пейзаж был великолепен. Все необходимые элементы были налицо. За нами темными объятиями широко раскинулся лес. Перед нами мягкий склон, засаженный молодым садом в цвету, внизу окаймлялся извилинами реки. Равнина, на которой мы находились, справа невдалеке круто обрывалась над рекой. Обрыв, заросший орешником и березкой, находясь на нашем берегу, тем не менее, был почти против нас, так как река полупетлей заворачивала в этом месте для того, чтобы дальше разлиться в бесконечную даль по лугам, на которых блестели ее разливы и мелкие озерца. С левой стороны река протекала перпендикулярно к аллее холмов, причем, подходя к левому крылу бывшего за нами леса, вдали сливалась с ним. Эта схема не дает, конечно, достаточного представления ни о красоте залитых солнцем красок, ни о гипнотизирующем влиянии тихого падения лепестков цветущего сада под крыльями жужжавших пчел, ни о неге слегка припекавшего утреннего солнца.
Очарованный, я оторвал взор от блеска раскинутых озер и обернулся к Маре, и тут только рассмотрел ее глаза. Если бы я не боялся показаться слишком банальным, то сказал бы, что взор мой от ярких, веселых озер попал в тихие, затененные и печальные. Эти глаза что-то напоминали… Она спокойно сидела на садовой скамье и смотрела вдаль. Что они мне напоминают, не дымчатым цветом, а своим выражением много пережившей усталости? Я знал, что, силясь припомнить, буду рассеян, а потому, стараясь не поддаться своему настроению, пытался создать атмосферу спокойного доверия, столь необходимую для врача.
— Ну-с, — начал я… О, это «ну-с»! Как часто раздражали меня молодые коллеги, ничего другого, кроме этого «ну-с», у профессора не перенявшие. И все-таки я сказал:
— Ну-с, теперь, когда вы немного успокоились, позвольте мне не приступать сразу к своим обязанностям, а поговорить с вами в качестве случайного гостя этой прелестной усадьбы.
Развязность у меня деланная, но я очень хорошо ею владею, когда нужно. Эти слова произвели некоторое действие. Девушка улыбнулась, правда, одними губами. Глаза остались усталыми, но в них на мгновение мелькнуло любопытство.
— Я очень рада… Здесь очень хорошо, но иногда слишком одиноко.
Она говорила очень тихо и просто.
— Это нехорошо. Может быть, и нервы у вас пошаливают оттого?
— Нет, это не потому…
Заметив по мгновенно потемневшим глазам девушки и чуть дрогнувшим бровям, что затронул что-то, я быстро вставил:
— А вас никто не навещает из соседей?
— К маме приезжают иногда по делам, но это деловые люди…
Она, видимо, затруднялась продолжать, но я понял и добавил:
— А скажите, пожалуйста, неужели и зиму вы проводите в этой глуши?
— При жизни папы я почти не выезжала отсюда.
— Значит, вы получили домашнее образование?
— Да, а после смерти отца и Анютки…
— Это была ваша сестра?
— Нет… Да, я забыла, что вы не знаете. Это была… моя подруга.
Я заметил, что она замялась…
— Когда она умерла, мне было очень тоскливо одной. Я держала экзамены и поступила в К-кий университет.
— На какой факультет?
— На медицинский.
— А, значит мы в некотором роде коллеги. Я тоже из К-го университета. И вы кончили?
— Нет, я была всего… всего некоторое время…
Мне хотелось спросить, почему она бросила университет, но я заметил, что нервная девушка запнулась на последних словах.
Произошла короткая пауза, после которой она с неожиданным интересом спросила меня:
— А вы когда кончили?
— Пять лет прошло.
— Пять… Значит, вы не могли…
— Что?
— Нет, это я думала, что, может быть, общие знакомые…
Руки ее неспокойно сжали свернутую трубкой коленкоровую тетрадку…
— Но если пять лет тому назад, то, значит, вы не могли знать…
Запнувшись, девушка слегка побледнела. Как врач, привыкший к наблюдениям, я не мог не заметить этих частых перемен и подумал вскользь о том, что нужно будет внимательно выслушать сердце, но прежде мне хотелось поддержать оборвавшийся разговор. Случайно взор мой упал на предмет, привлекший мое внимание: он лежал на скамейке возле Мары; это был стебель и чашечка лилии из мрамора.
— Как у вас тут много мрамора!
— Да, когда-то тут почти все было из мрамора. Это я нашла в одном из мраморных фонтанов.
— А скажите, не знаете ли вы, что значит эта надпись на холме под крестом: «Sono stanca»?
Она перевела на меня свои прекрасные, окаймленные легкой синевой, усталые глаза и со странным, неподражаемо красивым выражением сказала:
— Я устала…
Эти слова так гармонировали с общим впечатлением, какое она производила, что в первый момент мне показалось, что она жалуется на усталость.