— Здравствуй, няня.
Похудевшая, с морщинами, пересекавшими губы, с темными кругами под глазами, его старая няня, не узнавая, долго смотрела на пришельца.
— Митенька… Митенька… — неожиданно бросилась она к нему, заплакала и начала ловить его руку. — Ой, ты мой… баринок… улыбка ты моя милая… — Она целовала его в плечо, плакала и глядела на его лицо. — Богородица милостивая, кто же тебе лицо раскровянил? — сказала она, всплеснув руками.
— Ничего, няня… — ответил он, — это я с поезда плохо прыгнул… расшибся…
— Видно, мать за тебя молилась, — сказала она.
Через полчаса он лежал на кровати с мокрым полотенцем на лбу, молодуха чинила его платье, нянька, сидя у груди, все глядела на него, гладила его руки и говорила:
— Ой, как трудно стало жить… ай-ай!.. В городе все торбочки шьют, а по ночам хоронятся. Ах, милый мой Митенька, мизинчик ты мой, ведь я ж тебя пестовала. Бывало, спросишь: Митенька, хочешь ласыньки? Так за лаской ручонки протянет… И никогда я против слова не говорила, вот и рассердится, вот он большой вырастет и сердитый будет… — Нянька утирала концом платка слезы.
Митя тихо улыбнулся. Словно солнечный луч промелькнул. Засыпая, он вспомнил свое беззаботное детство.
Когда он проснулся, было уже поздно. Баба домывала пол. Замохначенные морозом стекла отходили блинцами, и в них видно было голубое небо, солнце и снег. Петух с отмороженным гребнем важно похаживал по мокрому полу.
Недолгий сон освежил и успокоил Митю. Он поел жирных щей и гречневой каши. Нянька хлопотала и в глаза заглядывала.
Город, где жила теперь Митина мать, находился в двадцати пяти верстах. Нужно было отыскать попутную подводу. Кошелек и бумаги у него утащили во время обыска, но во внутреннем карманчике мундира еще оставалась одна крупная ассигнация.
— Ну, нянюшка, мне пора, — сказал Митя.
— А что я тебе, Митенька, сказать хочу, — прошептала няня и отвела его к окну. — Вот, — продолжала она, развязывая дрожащими руками узел шелкового алого платка. — Я, Митенька, глупенькая, а копеечку я имею, не евши не живу. Гляди, Митенька, какие деньги. Я все равно их попу подарю… Возьми себе, Митенька.
Митя обнял старушку и поцеловал ее.
— Спасибо, нянюшка, у меня деньги есть. В тот же вечер он приехал домой.
Там он, рассказывая, много смеялся, и смеялись все, но никто из них, даже мать, не узнали о том, что он пережил за последние дни.
Город, в котором поселилась Митина семья, отличался от других российских городов тем, что имел две мощенные булыжником улицы, тридцать две церкви со звоном малиновым и далеко слышным и громадное озеро, что бурлило и било в берега волною целое лето и желтело от песчаных растревоженных мелей.
В городе шумели красноармейские балы. Красноармейцы танцевали в дворянском собрании, пьянствовали, носились по ночам на отобранных у купечества полурысаках с тальянками и девками.
Однажды они, перепившись, с колокольни собора открыли по озеру стрельбу из пулеметов, выбрав мишенью рыбаков, рубивших проруби для ловли снетков.
Семья жила под страхом ареста и шальной пули. Приближался голод. Когда подошла масленица, Митя решил поехать в имение за продуктами.
12
Ночь выдалась морозная. Кибитку заваливало набок, полозья глубоко врезались, и стыли щеки. Из- под копыт коней летели льдинки, ветер относил гривы и хвосты.
Тополевой просадью мимо кустов, пригнутых снегом, он подъехал к тихой, словно вымершей, усадьбе. Забрехали собаки. Путаясь в шубе, Митя поднялся на веранду.
Управляющий Архипов, сухой чернобородый мужик с горбатым носом, прибежал с фонарем. Его лицо опухло от сна, волосы были растрепанны.
— Лентяйничаешь, Архипыч? — смеясь, спросил его Митя, зная, что из-за лени он не смог жить на деревне.
— Как сказать, барин, — ответил тот, ухмыльнувшись.
— Ну как у нас? Все тихо?
— Шумят, шумят, а пока ничего.
Они пошли через комнаты. От шагов дрожали и тонко перезванивали хрустальные подвески люстр. Мите стало грустно. В пустых комнатах пахло старыми духами и пылью. Митя осмотрел цветы: драцены, фикусы и гигантские пальмы.
— Гляди, чтобы бабы хорошо поливали, — сказал он.
— Слушаюсь.
— Вот что, Василий, — остановившись, добавил он, — пусть жена приготовит нам поесть, а ты съезди-ка в Погорелку за десятью подводами для клади.
— Значит, для спокойствия ночью увозите? — хитро спросил Василий.
Митя съел яичницу, а потом лег на кушетку и незаметно для себя заснул. Когда он открыл глаза, уже светало. На дворе лаяли собаки, фыркали кони, и на веранде гуторили и перетаптывались мужики.
Митя приказал зарезать всех кур, гусей и уток, погрузить на подводы две бочки керосина, масло и окорока. Мяукали закутанные в теплые платки мамины любимицы — сибирские кошки.
Надев легкий домашний тулупчик, Митя вышел на крыльцо.
Все казалось новым и четким. Воздух был крепок и свеж, звезды пропали, снег очаровательно пахнул. Мужики, покрикивая и хлопая рукавицами, подтягивали веревки возков, кони с мохнатыми от инея мордами пофыркивали и подрагивали.
Когда Митя спустился с крыльца, кто-то осторожно дернул его за тулупчик. Он оглянулся.
Старуха скотница Евгения поманила его пальцем, а сама пошла за угол дома. Когда он недоуменно неторопливо подошел к ней и их скрыли постройки, старуха, приближая лицо, зашептала:
— Плохо, барчук. Енинцы пришли тебя арестовать… за Кручининым посылали. Решили не выпускать…
— Так, — сказал Митя дрогнувшим голосом.
— Что же с тобой, кормилец, теперь будет? — жалобно продолжала старуха.
— Пусть приходят, — вскинув голову, ответил Митя.
— Это Васька, — снова сказала Евгения, — Архипов. Он Митьке ямщику и в Енино дал знать, что вещи увозят… а Кручинин в Ильинском… Ему все нипочем, он давно грозился. А Васька-то… на наших хлебах вырос, в люди вышел…
Митя пошел к забору. С поля от овинов несся смутный гул голосов. Одиночные пронырливые фигуры, присматриваясь, перебегали от овина ко двору. Мужики были вооружены топорами и винтовками. Митя знал, что он легко может скрыться, но он спокойно вернулся к возкам.
Через несколько минут толпа ввалилась во двор усадьбы, окружила возки и прижала Митю к крыльцу. Митя стоял на верхней ступеньке, опираясь на палку, чуть расставив ноги.
Вперед вышли вожаки: только что прибывший с фронта Герасим, худощавый парень со сломанным носом и бегающими глазами, одетый в длинную кавалерийскую шинель, и придурковатый, саженного роста, курносый Хазов. Рядом с ними стоял Митин знакомый, седой рыбак Максим. Митя посмотрел на него, и тот, не выдержав взгляда, втерся в толпу.
— По какому праву снова хозяином стал! — крикнул нагло Герасим, но ближе подойти побоялся.
— Теперь все наше!
— Все наше, — откликнулся эхом Хазов, не спуская руки с нагана.
Митя, побледнев, сдержался, только дрогнули на его лице скулы, и, отбросив в сторону ненужную палку, насмешливо спросил:
— Когда вы это все нажили, Хазов? Ты совсем не так разговаривал, когда с отбитыми легкими приходил лечиться. По чьей милости живешь?
Хазов заморгал и глянул на Герасима.
— Мы миром порешили! Мы по закону!.. Мы воевали! Все наше! — закричали мужики.
— Напрасно слова говорите, — презрительно улыбнувшись, сдержанно ответил им Митя.
— Нам тоже некогда разговаривать, — нагло выкрикнул Герасим. — За Кручининым посылай! Он рассудит! Он батька.
Несколько мужиков подбежали к кибитке, запряженной тройкой, и ножами изрезали в ломти кожу покрышки.
— Гляди, барин! — крикнул один из них. — Гайда, товарищи, в Ильинское!
— Разговаривай один, — засмеявшись сказал Герасим и, отойдя, приказал толпе: — Разгружай возы!
Баб Митя почему-то раньше не заметил, а теперь они, растолкав мужиков, вырвались вперед и бросились к возкам. Бабы начали визжать и драться, вырывая друг у друга из рук битую птицу. Герасим топором выбил днища бочек, и бабы начали черпать ведрами керосин.
Стало противно. Митя повернувшись, опустив голову, пошел в дом.
— А барина арестовать! — крикнул ему вдогонку солдат. — Пока Кручинин не приедет, тебя не отпустим. Будем судить, как он положит, так и быть. Слы-ы-шишь!..
Митю они заперли в кабинете. В окна были видны завьюженные яблони, каменный грот, увенчанный накренившейся белой шапкой, и уголок карасиного пруда, где летом плавали два лебедя. Ворон ходил по снегу, оставляя растрепанные следы.