– А чего сама не сделает? – не унималась Квенбург.
Остальные промолчали.
Эдгар растерялся, но отступать не спешил.
– Мы будем признательны за одолжение, – произнес он, стараясь не скрежетать зубами. – И непременно вернем, когда встанем на ноги.
– Если это когда-нибудь случится, – ввернула Квенбург.
Лив недовольно фыркнула. На вид ей было около тридцати, значит, Квенбург она родила лет в пятнадцать. Когда-то она наверняка была хорошенькой, подумалось Эдгару, но сейчас выглядела так, будто выпила слишком много собственноручно сваренного эля. Правда, она оставалась достаточно трезвой, чтобы укорить свою дочь за грубость.
– Добрые соседи так себя не ведут, девчушка.
– Оставь ее в покое, – сердито проворчал Дренг. – Она ничего такого не сказала.
Снисходительный отец, понятно, откуда что берется у дочери.
Лив встала.
– Идем, – позвала она Эдгара доброжелательным тоном. – Глядишь, у меня что найдется.
Он последовал за нею в дом. Она зачерпнула из бочки кружку эля и протянула ему.
– Бесплатно.
– Спасибо. – Он сделал глоток. Да, эль и вправду был хорош, отчего настроение Эдгара резко подскочило. Он осушил кружку и сказал: – Очень вкусно.
Лив улыбнулась.
Тут Эдгару вдруг пришло в голову, что она может иметь на него те же виды, что и ее дочь. Нет, он не страдал избытком тщеславия и не думал, что на него должны кидаться все женщины на свете, но догадывался, что в крохотной деревеньке каждый новый мужчина вызывает повышенный интерес.
Лив отвернулась и принялась рыться в сундуке. Мгновение спустя она достала моток веревки.
– Держи.
Она просто проявила доброту.
– Ты хорошая соседка. Благодарю.
Она забрала у него пустую кружку.
– Передавай наилучшие пожелания своей матери. Она храбрая женщина.
Эдгар вышел на улицу. Там разглагольствовал Дегберт, явно под воздействием напитка, который он столь охотно поглощал.
– По церковным календарям мы живем в девятьсот девяносто седьмом году от Рождества Господа нашего! Иисусу исполнилось девятьсот девяносто семь лет. Через три года наступит тысячелетие.
Эдгар разбирался в числах и просто не мог промолчать.
– Разве Иисус родился не в первый год? – уточнил он.
– Так и есть. – Дегберт посмотрел на юношу и снисходительно добавил: – Это знает каждый образованный человек.
– Выходит, свой первый день рождения он справлял во втором году.
Дегберт не нашелся с ответом, а Эдгар продолжал:
– В третий год ему исполнилось два года и так далее. Значит, в этом году, девятьсот девяносто седьмом от Рождества, ему исполнится девятьсот девяносто шесть лет.
Дегберт взъярился.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, высокомерный щенок!
Голос разума уговаривал Эдгара не спорить, но юноша поддался желанию исправить арифметическую ошибку.
– Вполне понимаю. День рождения Иисуса – это день Рождества, так что сейчас ему, строго говоря, всего девятьсот девяносто пять лет с половиной.
Лив, наблюдавшая за спором из дверного проема, ухмыльнулась.
– Вот так-то, Дегси!
Дегберт сделался мертвенно-бледным.
– Как ты смеешь говорить такое священнику? – прошипел он. – Ты вообще кто, по-твоему, такой? Даже читать не умеешь!
– Зато считать хорошо умею, – упрямо стоял на своем Эдгар.
– Забирай свою веревку, парень, – сказал Дренг, – и уходи. Не возвращайся, пока не научишься уважать старших и тех, кто выше тебя.
– Это же просто числа. – Эдгар желал все исправить, но понимал, что уже слишком поздно. – Я не хотел проявлять непочтительность.
– Прочь с моих глаз! – бросил Дегберт.
– Давай-давай, проваливай, – добавил Дренг.
Эдгар повернулся и пошел в сторону реки, обуреваемый горькими чувствами. Его семья нуждалась в любой возможной помощи, а он только что нажил двух врагов.
Зачем он вообще открыл рот, болван!
4
Начало июля 997 г.
Дама Рагнхильд, дочь графа Хьюберта Шербурского, сидела между английским монахом и французским священником. Сама Рагна, как называли ее близкие, находила монаха забавным, а священника напыщенным, но именно священника ей поручили очаровать.
В замке Шербур как раз настало время полуденной трапезы. Могучее каменное укрепление стояло на вершине холма, господствуя над гаванью. Отец Рагны гордился этим сооружением, необычным и неприступным.
Вообще граф Хьюберт гордился многим. Он дорожил своим ратным духом, унаследованным от викингов, но еще больше ценил то обстоятельство, что викинги с ходом лет сделались норманнами и заговорили на собственном наречии местного языка. А сильнее всего ему нравилось, что они обратились в христианство и взялись восстанавливать церкви и монастыри, разграбленные их предками. За сотню лет бывшие морские разбойники превратились в законопослушных владетелей, равных которым не было во всей Европе.
Длинный стол на козлах стоял в большой зале на верхнем ярусе замка. Стол застелили белой льняной тканью, ниспадавшей до пола. Родители Рагны сидели во главе стола. Мать звалась Гиннлауг, но она предпочла сменить имя на франкское – Женевьева, чтобы угодить своему мужу.
Граф с графиней, как и высокородные гости, вкушали еду с бронзовых блюд, пили из кружек вишневого дерева с серебряными ободками и пользовались позолоченными ножами и ложками; посуда выглядела дорогой, но не чрезмерно роскошной.
Английский монах, брат Олдред, был удивительно привлекателен. Он напоминал Рагне римскую мраморную статую, виденную в Руане, – мужская голова с короткими вьющимися волосами, потемневшая от возраста и с отбитым кончиком носа, совершенно очевидно, древнее изваяние какого-то божества.
Олдред прибыл в замок накануне днем, прижимая к груди охапку книг, приобретенных в большом норманнском аббатстве Жюмьеж. «С тамошним скрипторием не сравнится никакой другой! – восклицал он. – Целое войско монахов переписывает и украшает рукописи для просвещения человечества!» Книги и мудрость, которая в них содержалась, явно были страстью английского гостя.
Рагне даже казалось, что эта страсть вытеснила из его жизни все прочие восторженные душевные порывы, запретные для служителей церкви. С нею Олдред вел себя безупречно и мило, но совсем иное, более голодное выражение появлялось на его лице, когда он смотрел на ее брата Ричарда, высокого четырнадцатилетнего юношу с пухлыми, как у девочек, губами.
В замке Олдред дожидался попутного ветра, чтобы переправиться через пролив и вернуться в Англию.
– Мне не терпится снова очутиться в Ширинге и поведать своим собратьям в монастыре о том, как монахи Жюмьежа украшают буквицы, – признался он. Олдред изъяснялся на местном наречии, изредка вставляя латинские и англосаксонские слова. Рагна владела латынью и набралась познаний в англосаксонском у своей няни, которая когда-то вышла замуж за норманнского моряка и перебралась в Шербур. – А те две книги, которые я купил, у нас и вовсе неизвестны.
– Брат, ты не слишком ли молод, чтобы быть настоятелем? – спросила Рагна. – Или у вас в Ширинге другие порядки?
– Мне тридцать три года, но я не настоятель, – ответил Олдред с улыбкой. – На моем попечении как армария находятся скрипторий и библиотека.
– Большая библиотека?
– Пока у нас есть восемь книг, а когда я вернусь домой, их станет вдвое больше. В скриптории вместе со мною трудится брат Татвин. Он разукрашивает буквицы, а я пишу – меня более занимают слова, а не краски.
Священник, отец Луи, прервал этот разговор, вовремя напомнив Рагне о порученном ей деле – произвести на него хорошее впечатление.
– Госпожа Рагнхильд, ты умеешь читать?
– Конечно, умею.
Священник приподнял бровь, выражая вежливое удивление. Далеко не все знатные женщины умели читать.
Рагна вдруг сообразила, что своими последними словами выказала, сама того не желая, высокомерие и надменность. Пытаясь загладить вину и проявить любезность, она прибавила:
– Отец научил меня читать еще в детстве, до того как родился мой брат.
Когда отец Луи прибыл в замок неделю назад, мать Рагны позвала дочь в личные покои графа и графини и спросила: