И смыслы романа-луковицы «Человек слова» можно раскрывать слой за слоем, читая его то как роман «бытовой», реалистический (уже упомянутую драматическую историю любви), то как образец психотерапевтических сеансов (примечательно, что та самая подруга героини, психиатр, в ответ на её просьбу дать какие-нибудь книги про то, как переживают утрату близких, приносит ей два пустых листка, озаглавленных «Проживание утраты близких. Методика определения патологической боли утраты», и говорит, что остальное должна заполнить она. Таким образом, «Человек слова» можно воспринимать и как эти самые заполненные листки. Можно читать его и как роман воспитания. И как роман философский. Как интеллектуальный. Как «роман сознания», восходящий, прежде всего, к М. Прусту и к В. Вулф (отсылки к ним есть в тексте). То есть как повествование о том, как мы думаем, что живём, и как живём на самом деле. Своеобразное обретение утраченного звучит финальной нотой в романе, в самом последнем абзаце: «Можно жить без памяти, но нельзя жить без забвения», – с этой фразы начинается книга Дюбюффе о забвении. Я нашла единственный способ уравновесить память и забвение: превратить присутствие Кометы во вторую кожу. С ним у меня постоянно так. «Где он?» – думаю я, не замечая, что ношу его на себе, как очки для чтения. Ищешь их – ведь без них как без рук – и вдруг понимаешь, что они на тебе. Вот – вот, именно так. Такое живое воспоминание, что, если подумать, оно уже почти неотличимо от забвения».
Возможно это становится благодаря Слову. Неслучайно оно фигурирует в заглавии романа – «Человек слова». Причём вынесенная в название синтагма также многозначна, и читатель лишь постепенно, одно за другим, обнаруживает её значения – от общеизвестного (быть человеком слова – это всегда сдерживать обещания, именно таким человеком и был Комета) до очень личного, понятного лишь героям романа (человек пишущий; человек, отлично владеющий устным словом; человек, способный зажечь и увлечь своими рассуждениями, лекциями; окружающие люди, говорящие банальности или, наоборот, продлевающие в своих рассказах жизнь героя; человек, рассказывающий свою историю любви и т. д.).
Необходимо добавить, что в постмодернистскую поэтику романа органично вписывается и характерная для произведений этого автора тонкая ирония, нередко переходящая в чёрный юмор (что неудивительно при основной тематике книги). Это ещё один способ дистанцироваться от ситуации и справиться с трагическими событиям в жизни героини. Так, подруга-врач не советует Лот совершать самоубийство, «засунув голову в духовку» (по примеру Сильвии Плат), потому что это неэстетично, да к тому же духовка у неё электрическая. Друзья, которые хотят отправить Лот отдыхать, выбирают для неё санаторий с оздоровительными водными процедурами и на вопрос, могут ли её там утопить в ванной с эфирными маслами, отвечают, что да, но за отдельную плату, и рекомендуют «ванны кровяные»… Особенно примечательна чёрным юмором глава «Что говорят люди» – целый каталог наиболее распространённых фраз соболезнований героине и её остроумные комментарии по их поводу. В главе Б9, посвящённой поездке Лот с дочерью в Мексику, описывается её фантасмагорический сон, гротескно сочетающий в себе символы латиноамериканского Дня Мёртвых и реалии современных аэропортов и авиаперевозок. В последнем случае смех балансирует на грани с трагическим, но всё же чаще всего юмор позволяет автору избежать ненужной патетики.
Итак, мы видим, что, как и положено постмодернистскому произведению, «Человек слова» – роман многоуровневый: его можно читать как роман «бытовой», реалистический, как историю необыкновенной любви, как образец психотерапевтических сеансов, как роман философский, интеллектуальный, воспитательный, эстетский, требующий глубокого знания литературы, музыки и других видов искусств, как роман, экспериментирующий со словом. Слово, его «волшебная сила» занимает центральное место в поэтике произведения. И особенно Имму Мунсо занимает процесс «выхода» человека из мира воображаемого, виртуального в мир реальный, который, однако, воссоздан словесно, а потому, вероятно, более прочен и реален, чем сама реальность.
Человек слова
И, потеряв тебя, пойму тогда,
Что прочие невзгоды – ерунда.
А, Б… А..? Б..?Introitus
Уже и не помню, как было до знакомства с Ним. Помню только, что я ходила туда-сюда с яйцами в поисках места, где могла бы сохранить их все: мне была ненавистна сама идея класть их по разным местам, разделять их. Всё в одной корзине – вот чего я хотела. Ещё знаю, что, когда, после непростого опыта воспитания чувств, познакомилась с Кометой, я наконец достигла этой главной цели. Главной Цели. Волнение, тепло, здравый смысл, нежность, уют… Заговорщический дух и азарт спорщика. Страсть и сострадание… Покой домашнего очага и волнующие приключения – всё в одном взгляде. Настоящая дружба и первобытный эрос – всё под одним кровом. Знойные звёздные ночи, чтение на диване, дымящаяся рядом трубка – всё на одной сцене. Летние грозы и тихий туман – всё на одном холсте. Мне не надо было никуда ходить, не надо. Зачем? Не было повода. Да и некуда. Ведь всё находилось там, в небольшом пространстве, всё под рукой.
В общем-то, я рассказываю про корзину с яйцами, потому что мои романтические фантазии всегда были связаны с домом. Во мне ещё жила атавизмом тоска по живой земле, и меня не изнежил космополитический смог большого города, тем более после шестнадцати лет, прожитых с Кометой. Был жив и образ девушки, которая несёт яйца в подоле и ищет корзину, чтобы их положить, очень незамысловатый. И очень мой. Я отлично помню, откуда он взялся. Мне было, наверно, лет десять, и каждое мамино возвращение домой таило в себе нечто особенное. Не то чтобы в её жизни происходило много важных событий. Но всему, что с ней происходило, она придавала большое значение. От этого мама становилась неутомимой рассказчицей; она торжественно появлялась в доме, произнося с порога какую-нибудь вступительную фразу, которая непроизвольно вызывала в моём воображении яркий образ. «Никогда не клади все яйца в одну корзину», – изрекла она однажды вечером, придя с работы. Судя по всему, утром мама говорила с директором своего банка, точнее, со своим директором банка, о том, как лучше хранить сбережения. И он посоветовал не хранить всё в одном месте. Это не было для неё ни ново, ни особо оригинально, но начальник так сказал эти незатейливые и понятные слова, что всё сразу стало ясно. Ведь, как известно, иногда то, что мы представляем себе смутно, внезапно проясняется, когда кто-то выразит это одной ёмкой фразой.
Та фраза совершенно убедила маму, и эту убеждённость она старалась передать мне. Но не тут-то было. Поскольку она обрушивала на меня поток безапелляционных суждений и была облечена неоспоримым авторитетом, я, из духа противоречия, мгновенно истолковывала их с точностью до наоборот. И у меня в памяти отпечатался образ, вызванный этими словами. Я увидела себя, лет девяти-десяти, сколько мне, наверно, тогда и было, гуляющей по дивному лугу, усеянному полевыми цветами, что-то напевая, я несла яйца в подоле и искала, куда бы положить их все. А вот слова «банк», «сбережения» и «разделять яйца» ни о чём мне не говорили. Сельский пейзаж и девочка, которая в нерешительности бредёт по лесам и полям с драгоценными яйцами в подоле, привлекали меня куда больше. Она представлялась мне молочницей-фантазёркой с кувшином на голове, но не той ловкой торговкой из сказки, мечтающей о приумножении доходов. Моей не было никакого дела до всего, что касается денег, нет-нет…
…Внутри каждого из яиц таилась целая вселенная, состоящая из одних страстей, из желаний, так или иначе связанных с любовью, да, с любовью. Состояться в любви – единственный ключ к счастью – в этом и заключался главный вызов. В то время для большинства моих сверстниц основным вызовом была карьера, они мечтали стать учёными и работать в НАСА, или стать прокурорами Верховного Суда, или ещё кем-нибудь в том же духе, а если кто и задавался целью выйти замуж, то не ради вечной любви, а чтобы основать предприятие «дом-дети», то бишь начать жить с мужчиной и тут же забыть о мужчине ради дома и потомства или ради физики и химии. Но я-то хотела пережить Абсолютную Любовь, любовь самодостаточную: трудную, насыщенную, сложную, любовь, кроме которой ничего не нужно. Потому что в ней – всё. В одной корзине: физика и химия, музыка и логика, быт и Бытие. И речи не могло быть о том, чтобы исхитряться и разделять мой любовный капитал: я должна была найти удовлетворение всех своих многочисленных и взыскательных потребностей в одном и том же человеке, и отдать всё ему одному. Я хотела найти всё в одном существе, в одном прибежище, в одном укрытии. Должно было быть только так, или вообще никак.