Возведение в ничто имеет место (или тенденцию) во всех культах: мы безошибочно узнаем его в случае с Шекспиром. Современник Шекспира Бен Джонсон любит его[12] , не впадая в обожание, «on this side Idolatry»[13] ; Драйден величает его[14] Гомером английских драматургов, однако признает, что он нередко пошл и вычурен; дискурсивный XVIII век пытается оценить его достоинства и заклеймить недостатки: в 1774 году Морис Морган заключает, что король Лир и Фальстаф – всего лишь умственные отклонения своего создателя, В начале XIX века этот приговор оставляет в силе Колридж[15] , для которого Шекспир уже не человек, а литературная вариация бесконечного Бога Спинозы. «Гений Шекспира, – пишет он, – представлял собой natura naturata[16] , следствие, однако ему было открыто всеобщее, скрыто присутствующее в особенном, причем не как отвлеченное наблюдение над разнообразием случайностей, но как субстанция, способная к бесконечным превращениям, человеческое существование которой – всего только одно из них». Хэзлитт[17] то ли соглашается, то ли подтверждает: «Шекспир – такой же, как и все, но не похож ни на кого. В душе он – никто, но в то же время он – все, что представляют собой другие, и все, чем они могут стать». Позже Гюго сравнил его с океаном, вместилищем всевозможных форм[18] .
Быть одной вещью неизбежно означает не быть всеми другими вещами; смутное ощущение этой истины привело людей к мысли, что не быть значит больше, нежели быть чем-то, и в каком-то смысле означает быть всем. Сходное заблуждение таится в словах того легендарного царя Индостана, который отрекся от трона и вышел на улицу просить милостыню: «Теперь у меня нет царства и царство мое беспредельно; теперь мое тело не принадлежит мне, а мне принадлежит вся земля». Шопенгауэр пишет, что история – это непрерывный и беспокойный сон поколений людей; во сне бывают повторяющиеся формы, и нет ничего другого, кроме форм; одна из них – процесс, обрисованный в моей заметке.