Однако какое отношение это имеет собственно к истории Капитолины Кузюткиной и её внучки? — Самое второстепенное. А точнее сказать, никакого. Вследствие чего шпионская версия была пущена побоку как негодная даже для газетной сенсации. Как ни радел редактор за читабельность издания, но портить отношения с российскими потомками иностранного разведчика не отважился бы. Как никак — земляки. А вот финансовая составляющая всей этой истории никак Вилена Владимировича не отпускала.
Не сбрасывая со счетов интуицию, он исходил из факта: на заре российского капитализма Вестерблоу-Дамировы обладали солидными средствами. Оценку их журналист оставил бы профессионалам. Но по его дилетанским прикидкам, полученных из туманного Альбиона фунтов стерлингов хватило бы на типографию, которая стала существенным звеном их книгоиздательской деятельности. Тем более что и невенчанная вдова Мякушева, стремясь спешно залечь на дно, особо не торговалась.
В точности выводов он решил свериться с надёжным источником. Домашний номер внештатного корреспондента его издания Норы Вестерблоу не менялся уже десятки лет. Адаев знал его наизусть.
Нора была локонична и темнить не стала: «Да, „Искра“ принадлежит её дочери и зятю. С какого года? С начала 21 века. А что касается продавца, то лучше спросить у них». Но газетчик не стал спрашивать. Он был удовлетворён.
Глава 3Мои окна выходят на бездну
МИРРА ИЗ ГОРОДА МИРНОГО
Запах земли. Он забивает ноздри. И вместе с судорожным вздохом и выбросом посторонних частиц из носа улетучивается и сон. Окружающие предметы вокруг обретают очертания.
Я больше не распятая божья коровка. Я Мирра из города Мирного. И у этой девушки есть руки и ноги. Сейчас я встану и уберусь из этого дурно пахнущего места. Однако кто-то опережает меня. Он хватает мою лодыжку и делает то, что делают с куриной ножкой- сворачивает в сторону. Хрясть! Мой вопль ударяется о стены и устремляется в мои же слуховые проходы.
Потом меня накрывает спасительное бесчувствие.
А время исчезает. В том смысле, какое мы привыкли вкладывать в это понятие. Теперь я ориентируюсь лишь по степени черноты бездны. На этот раз она вынуждена отступить из-за света лампочки. Он падает отвесно и, отражаясь от столешницы, выхватывает из темноты усатую морду.
Кошка!
— Тильда! — слышится знакомый голос. — Иди ко мне! Я тебе молочка налью!
Из сумерек возникает лицо.
У меня чувство, что меня бережно взяли на руки, а потом уронили.
Из-под короткой майки-алкоголички виден пупок. Он похож на глаз спящего. И он мне знаком.
— Поедем в город! — объявляет дядя Коля.
— Зачем?
— За тем! — отрезает дядя Коля, а потом добавляет:-Деньги нужны. Ты же не всё спустила? Верно?
Вот оно что. А я думала…
— Получается, это вы оставили след на полу?
— Какой ещё след?
— На слое пыли. Под диваном, где бабушка устроила тайник. Вы всё знали и…
— Хватит зубы заговаривать!
Он вскакивает, проскрежетав ножками табуретки по дощатому полу. Кошка Тильда шарахается в сторону.
— Собирайся! И чтоб никаких сюрпризов. Иначе… — Он со значением кивает на мою перебинтованную ступню. Воспоминание о том, что с ней произошло врывается в сознание шаровой молнией.
«Дыши глубже, Мирра!» — командую я себе. Так всегда советовал делать доктор Шехтман.
— И чего ты там телишься? — доносится голос из соседнего помещения.
Я осторожно ступаю на перебинтованную правую. Больно, но терпимо.
Дядя Коля берёт меня под руку.
— Запомни, я твой родич. Сопровождаю тебя, поскольку ты травмировалась. Уяснила?
Всю дорогу мой мозг мечется, выбирая безопасную линию поведения.
Перед тем как выйти из машины кладёт свою лапищу на моё колено. В этом жесте отчётливо прочитывается угроза. Приходит осознание: сопротивление бесполезно.
«Тем более что совсем недавно ты здорово переоценила свои возможности. Нет, не боец ты, Мирра. И родись ты мужиком, к тебе бы обязательно приклеилось прозвище — „пентюх“». — Нет, это не голос Бабуленции. Это я. Самой себе.
Народу в банке оказалось на удивление много, хотя срок оплаты ЖКУ истёк.
— За денежками народ потянулся! — выдаёт комментарий «родич».-Известное дело, пуганая ворона и куста боится! А народ помнит всякие там дефолты и прочие непотребства власти. Вовремя мы с тобой причалили.
Я не совсем беру в толк, что к чему, но в ответ мямлю:
— Берите их все! Только отпустите!
— Будет сделано! — с дурашливой интонацией вдувают мне в ухо. И тут же кусают за мочку. Двусмысленность жеста вызывает у бабули в очереди изумление, сменяющееся неподдельным негодованием. Удивительное дело, какие они приметливые — эти пенсионерки, а ведь стоим мы в полутора метрах друг от друга. Да и физиономии наполовину зашторены. Но всё видят, всё примечают эти божьи одуванчики. Только мне от этого никакого толку. Сейчас моё спасение — это внезапный и мощный приступ. Но по закону подлости мышцы расслаблены, во всём теле — ровная теплота. Только в лодыжке — некая пульсация. Похоже, что заканчивается действие влитых в меня обезболивающих.
Я пытаюсь поймать взгляд дяди Коли. Что заложникам делать не рекомендуется. Чтобы не провоцировать преступника. Но доктор Шехтман говорил, что в некоторых случаях подобный контакт может сработать в пользу жертвы. «При определённой степени внушаемости объекта. Или при повышенной энергии субъекта». Последнее непонятнее всего.
Сейчас же, заглянув в глаза дяди Коли… Короче, становится понятно: внутри «субъекта» — пустота. Гипнотизировать некого. Никого нет дома.
А сели взять да и сорваться с места? Далеко ли удастся убежать?
Пока я раздумываю, в зале появляются двое крепко сбитых дядек в бронежилетах и с мешками. Инкассаторы! А если…сию секунду и… Что-то острое втыкается мне меж рёбер. Похоже, дядя Коля предусмотрел и такой вариант событий, а потому и захватил с собой маленькое портновское шило.
У кассы всё проходит без сучка и задоринки.
— Пол-ляма есть! — удовлетворённо констатирует мой тюремщик.
Когда мы возвращаемся в деревню, он долго возится во дворе, а вернувшись моет руки, после чего кричит мне:
— Эй, иди чай пить! — Дядя Коля больше не называет меня по имени, видимо, дистанцируясь от той, прежней Мирры.
Я торопливо ковыляю на хозяйский зов.
— Пей!
Я делаю глоток. После элитных чаёв, которые я попробовала в доме Луки, про этот можно лишь сказать: «Мокро и горячо».
— Ты чем в Москве-то занималась? — интересуется хозяин.
— Клинингом.
— А без басурманских слов можно обойтись?
— Это на английском.
— Без разницы. Чем ты на жизнь зарабатывала?
— Чистоту наводила!
— Так бы сразу и сказала — трудилась поломойкой, а то клининг какой-то придумала…
Договорить ему мешает кошачья морда, нарисовавшаяся по ту сторону кухонного оконца.
— Брысь! — вскидывается мужик, и кот, не ожидая ничего хорошего, исчезает.
— Дружок там у тебя завёлся?
— В каком смысле?
— Чего придуриваешься-то? — щерится дядя Коля.
А мне просто требуется время, чтобы сообразить. Потому что такие вопросы просто так не озвучивают. Мужик прощупывает почву. Страхуется?
— Он сын хозяев того дома, где я убиралась.
— Значит, прислугу могут себе позволить? А как ты с ним снюхалась?
— Я рассказывала ему истории!
Лицо напротив кривится, напоминая игрушки, которые были у меня в детстве: при каждом нажатии их резиновые лица меняли своё выражение.
— Гы-гы-гы! — заходится он в смехе. — Да вы оба трёхнутые на полную голову. — Отсмеявшись, он серьёзнеет: — Вот что, сиди здесь тихо, как мышка. Окно не открывать ни под каким видом. Усекла? А мне надо покумекать. — И адресуя каким своим соображениям декламирует: — Души в тебе не чаю, но денег не обещаю.
Если дядя Коля глаголет в рифму, значит, повышенное настроение. Только как обратить это себе на пользу пленнице?
Когда он отправляется по своим делам, я перемываю посуду остатками кипятка и тащусь на отведённое мне место — печную лежанку. По пути извлекаю из вороха газет для растопки, старый толстый журнал. Надо чем-то отвлечься. Но строчки издевательски скачут, и спасаясь от их мельтешенья, воображение переносит меня в мансарду Луки. Сейчас я завидую самой чёрной завистью даже…компьютерному его столу. В том доме он был свой. Он был надолго. Как, впрочем, и стул, который Лука имеет привычку осёдлывать, то есть ставить гнутой резной спинкой вперёд и садиться, положив на неё подбородок.