— Иди на фиг со своим гуманизмом! — взбеленилась Алька, несколько подуставшая от разговора.
— Окей, а что ещё интересного можно о Фёдоре сказать?
— Парень родился без рук. Но при этом рисует и выжигает по дереву.
— Как это?
— Ногами! — На том конце хохотнули. Звук получился такой, словно полоскали горло тёплой водой. — Твоя наивность меня умиляет!
— Спасибо, Аль! Ты мне очень помогла. — Поддал ответного сарказму Лука.
— Погодь, не убегай. Имеется ещё и душещипательная история. Слышь?
«Как девушка всё-таки опростилась в этом своё заведении!» — подумал Лука, но оставил своё мнение при себе.
— Да, Аля, я слушаю.
— Наведалась как-то в нашу богадельню одна журналисточка. И очень нашим Федей впечатлилась.
— Как человеком?
— Дурень! — В трубке снова сполоснули горло. — Как проектом. Сварганили целый сценарий. Люблю — не могу. Хочу спасти! Ну всякая лабутень.
— Ну почему же сразу лабутень?
Вопрос демонстративно пропустили мимо ушей:
— Ну и, само собой разумеется, всякие там ток-шоу начались. Барышня по ним целый год гастролировала. Много денег огребла. Знамо дело, хотела всё при себе оставить. Но мы не дали. Пригрозили ей разоблачением. Поначалу она отбрыкивалась. Тогда я папку своего подключила. Ну а он человек из 90-ых. Сам знаешь. (Лука, честно говоря, был не в курсе этих биографических подробностей Бондалетова). Короче, прижали к стенке и заставили делиться.
— Раскулачили успешно?
— Вполне. Федька себе комнату в общаге купил. Стал там жить-поживать. Однако свобода и деньги счастья не принесли маленькому человеку. Заразился там «русской болезнью». К слову сказать, напрасно её русской именуют. Англо-саксы побухивают тоже не слабо. Кому как не тебе, обучавшемуся в туманном Альбионе, это знать!
— Не буду с тобой спорить. Дальше что было?
— Хэппи энд! А всё благодаря Мирре. Ну и твоя Алька в стороне не осталась. Короче, вернулся Федька в отчий дом, то бишь в «Божью коровку». А там у Шехтмана не забалуешь. Дис-цип-ли-на! Подъём в семь. Отбой в двадцать два.
— Спасибо, Аля! Правда, спасибо.
— Ну бывай, друг мой Лёнька!
И несостоявшиеся жених и невеста разъединились.
«А всё-таки хорошая девчонка эта Алька!» — подумал Лука. — Хотя и дочь бандита.
«А всё же есть что-то привлекательное в нашем соседе!» — пришло в голову Але. — Хоть и «Кисляй».
Глава 23Ёлы-палы! Лес густой…
— Послушай, Зулейха!
— Меня зовут Румия! — отрезала мачеха.
— О да, прошу прощения. Я тут немножко запутался.
— Не причиной ли тому алкоголь?
Ударение на первом слоге грешного слова добавляло сарказма.
— Твоего отца (Да будет милостив к нему Аллах) это не обрадовало бы. — Женщина подбирала слова помягче.
— Послушай, Зулей… Румия! Ты хорошая женщина и вообще истинная татарочка, но… — По шее мачехи пошли красные пятна. — Но в жизни выпадают и другие комбинации.
— Гумер, что ты несёшь? Твой отец…
— Ты права, женщина! Я Дамиров.
— Ты позоришь свой род!
— Род? А тебе известна моя родословная? Нет у меня никакой родословной! Хотя, без сомнения, я конкретный поволжский татарин. Рыжий, как лиса. Разрез глаз- покрупнее, чем даже у иных славян. Короче, тот ещё булгар. Но не суть! В душе я русский. Похлеще некоторых русских вместе взятых. А вообще мы все на этой Среднерусской возвышенности так перемешались, что превратились в одну большую крепкую орду. И я горд этим. Потому как только моя русская душа может так петь!
И надтреснутым голосом он завёл:
— Поле, русское поле!
Светит луна или падает снег,
Счастьем и болью связан с тобою,
Нет, не забыть тебя сердцу вовек!
Допеть ему не дали, вытолкав взашей.
И где тут, скажите на милость, почтение к старшему в роду?
Ничего не оставалось, как отправиться восвояси. А под «восвоясями» подразумевалось не что иное, как старый родительский дом. А поскольку мужчина находился сильно «под мухой», пришлось взять такси. Оно и доставило его в Лопуховку.
…Сквозь причудливо разросшиеся стебли плюща виднелись брёвна, потемневшие от времени, а мутные окна подслеповато щурились.
Гумер резко выдохнул, будто в ноздри попал инородный предмет, и толкнул дощатую дверь. Пахнуло нежилым. Он миновал сени, в которых стояли пустые вёдра. Рядом притулилось коромысло. «Материнское!»
В родительской спальне всё оставалось на прежних местах. Он опустился на стул, сиденье которого было обито набивной тканью. Стул этот, как и его три сородича, сохранили первозданную свежесть, ибо предназначались для гостей. Припомнив это, Гумер отметил детскую цепкость своей памяти. Затем его взгляд упёрся в прикроватный столика, где лежал толстый, но компактный томик в зелёной обложке.
«Коран!» Вот над какими духовными вопросами бился отец- атеист на склоне жизни.
Гумер полистал зелёный томик, отметил карандашные подчёркиванья и вернул на место, после чего прилёг на старую металлическую кровать с блестящими шариками на спинках. Скорее всего на ней он и был зачат. От этой мысли в голове вдруг всплыли строчки английского поэта Джеймса Томсона «В комнате»:
— И молвит ложе: средь людей ничто не ново для меня.
Я с ними в счастье и беде за ночью ночь, день ото дня.
Я знаю, чёрен кто, кто бел,
Кто здрав, недужен кто в дому,
Кто стал отцом, кто овдовел,
Кто погрузился в сон, кто — в тьму.
Но эту оду кровати прервало какое-то движение снаружи. Не вставая с ложа, он отогнул занавеску. Ни души.
Мысли вновь вернулись в прежнее русло.
Когда он в последний раз писал стихи? Когда любовался закатом? Или просто лежал на траве? — Не вспомнить теперь. И ведь прав поэт, имя которого он напрочь забыл:
— Всё меньше любится,
Всё меньше дерзается,
И время лоб мой с разбега круши,
Приходит страшнейшая из амортизаций —
Амортизация сердца и души
Невесёлые размышления были прерваны поскрёбываньем в дверь. Чертыхаясь, он поднялся с кровати и двинулся к выходу.
— Кто там?
— Это я! — пропищали снаружи.
— Ёлы палы! Лес густой! — вырвалось у него заимствование из лексикона незабвенного шофёра Толи.
Девушка Мирра из города Мирного. Собственной персоной.
— Можно мне войти?
На незваной гостье — футболка и шорты. Так что тату предстаёт во всей полноте картины: волнистые корни спускаются к щиколоткам и далее по подъёму ступни. В добавление к ветвям на руках.
Но, будем честны, округлая, задорная попка «девушки-дерева» тоже не была обойдена вниманием.
— А ещё говорят, что незваный гость хуже татарина! — шутит Гумер, пропуская Мирру вперёд. — Как ты нашла меня?
— Чисто случайно. Я встретила вас на площади.
— Ты следила за мной? — оторопел мужчина.
— Ну если вы так это называете… — Конец фразы она предпочла проглотить.
— Чай? Кофе?
— Просто воды. — Она сняла чёрный кожаный рюкзак и поставила на пол. Он сходил на кухню и принёс бутыль, припасённую на случай утренней суши.
— Из местного источника, — отрекомендовал он напиток, разливая по гранёным стаканам. Гостья пригубила.
— Чем обязан визиту? — осведомился он, усаживаясь напротив, и тут же выдавил усмешку, призванную сгладить велеречивость фразы. В стенах, оклеенных незатейливыми советскими обоями, она звучала неуместно.
— Да так… Решила проведать.
— Миррочка, дорогуша, хочу напомнить, что сейчас эпидемия, а я — изолянт.
— Чур три раза-не моя зараза! — усмехнулась «дорогуша».
— В этом и заключается твоя благая весть?
Она поёрзала по табуретке, отчего та издала протяжный, на грани неприличия звук.
— Просто хотела сказать, что…В общем, неважно! — Здесь она скрестила ноги, отчего «корни» переплелись. — Я скоро уйду.