С силой выплюнув на пол большой зеленый комок, где тот с хлюпающим звуком превратился в зеленую лепешку, дядя Додик горестно посмотрел на нее, потом перевел взгляд на меня и подвел итог:
– Естественно, мы все уверены, что эта чудовищная выходка дело рук Барбосяна, месть сортирщику за уничтоженную шашлычную. Тем более что все эти два дня, пока уборщица безуспешно отмывала его забегаловку, этот недопёсок назойливо околачивался на рынке. Бог знает, что творилось у него в голове, но все рыночники опасливо сторонились его, предпочитая делать вид, что не замечают, как он мечется по рынку с диким выражением лица.
На этом дядя Додик окончил свой рассказ, опрокинул в рот новую стопку коньяка, крякнул, а затем смущенно сказал, пыхая перегаром мне в лицо:
– Сёмочка, извини, что каждый день порчу тебе аппетит, но ничего другого больше не происходит, ты же сам видишь.
Я не дал ему договорить.
– Дядя Додик, я не понимаю, что здесь происходит? – спросил я, не требуя ответа.
Поскольку ответа так и не последовало, если не считать печального взгляда карих глаз дяди Додика, я продолжил:
– Хорошо, давайте порассуждаем: неужели Бабосян поскандалил сегодня лишь для вида, как бы копируя Недоумченко, чтобы отвести от себя подозрение в содеянном? А может быть, эти два мимикриста снова поменялись ролями, и Недоумченко сам измазал… э-э-э… отходами жизнедеятельности свой туалет, как бы кося под Бабосяна, косящего под него самого?.. Вот поганцы, совсем меня запутали… Так, стоп! Без паники, – скомандовал я сам себе. – Давайте опираться только на факты, и никаких эмоций. Помните, когда шашлычную изгадили, что-то не очень-то Бабосян орал, что это моя вина, не так ли?
– Точно! – обрадовался дядя Додик. – Молодец, ты все просек. – На радостях он снова махнул из-под прилавка стопку коньяка.
Глава 17
Не успел дядя Додик даже крякнуть, как его лицо дико исказилось. Я даже подумал, что коньячок плохо на него подействовал, потому что он резко сорвался с места и куда-то побежал. Я обернулся и, наверняка, с моим лицом произошло то же самое, поскольку я увидел, как в дверь ворвался пунцовый Бабосян.
Бабик остановился посреди закусочной в той позе, которая как нельзя лучше передавала всю тяжесть его жизненной трагедии и плачевность душевного состояния, а именно: чуть присев, согнув руки в локтях, сжав кулаки и задрав лицо к потолку, и истошно завопил:
– А-а-а… Ты мне бизнес угро-о-оби-и-ил!.. Я же теперь разоре-е-ен!.. А-а-а-а-а-а…
Бесстрашный владелец додерной, несмотря на свое весьма нетрезвое состояние, с силой толкнул в плечо бывшего конкурента и грозно заорал на него:
– А ну, давай пошел отсюда, психопат!
Бабик отшатнулся, но на ногах устоял и снова взвыл, обращаясь уже к Давиду Поросяни:
– До-о-ода-а-а, он мне жизнь испо-о-орти-и-ил!.. У меня жена-а-а и пятеро дете-е-ей!.. А-а-а…
– Какой я тебе на хер Дода? Поше-е-ел вон, я сказал, – прошипел дядя Додик и грубо вытолкнул скандалиста из кафе.
Бабосян отлетел к перилам террасы, а дядя Додик захлопнул перед ним дверь и закрыл ее на защелку. Тогда Бабик вцепился в дверную ручку и стал остервенело сотрясать всю витринную перегородку. Еще немного, и стекла полетели бы на пол, но с двух сторон по террасе уже бежали двое охранников. Они подоспели вовремя. Схватив свихнувшегося Бабосяна за плечи и выкрутив ему руки за спину, чоповцы потащили его за собой, уводя все дальше от додерной. Тот упирался, извивался, сучил ногами, истошно вопил, но поделать ничего не мог.
– Ты посмотр-р-ри, какой мерз-завец. – Дядю Додика аж трясло от гнева, пока он наблюдал через стекло, как охранники заводят его бывшего конкурента в свою каптерку под лестницей.
Через минуту дядя Додик вернулся за стойку, позвенел чем-то за прилавком, поднял полную рюмку коньяка и, почти не расплескав содержимое, залпом ее опорожнил. После пережитого шока нам обоим требовалось некоторое время на восстановление нервной системы. Мы молча тяпнули еще разок… а потом еще.
Немного придя в себя, дядя Додик ни с того ни с сего изрек:
– Нечего тут рассуждать, прямо сейчас пиши про Барбосяна статью в свою газету.
– Дядя Додик, я в полном замешательстве, – пожаловался я и беспомощно спрятал лицо в ладонь.
Он тяжело вздохнул и поставил передо мной новую бутылку пива, а пустую убрал.
Я отвинтил крышку, сделал большой глоток и признался:
– Я окончательно запутался. Я понятия не имею, по чьей вине беды каждого: то ли Бабосян изначально спланировал подставу Недоумченко, а тот был самим собой и действовал в соответствии со своим ущербным естеством до поры до времени, пока оба не переняли методы друг друга, то ли наоборот. Что касается последнего случая, то мне кажется, что это сделали сами полудурки-Недоумченко всей своей веселой семейкой. Одному даже за целую ночь такое не под силу, тут явно виден семейный подряд. Они вполне могли просто затаиться, закрывшись в сортире с вечера, а потом всю ночь… У-уп… – я не договорил, потому что почувствовал в желудке непроизвольный спазм от возникшей в воображении яркой картины и поскорее схватил бутылку.
Только допив пиво, я заговорил снова, но уже слегка заплетающимся языком:
– А вообще, мне глубоко омерзительны эти двое: надменный, зажравшийся Бабосян, помешанный лишь на деньгах, и Недоумченко, который с трогательной нежностью заботится лишь о себе самом да о своих близких, а всех остальных готовый «расстрылять» собственными руками… ну или истязать их с помощью ультразвука. До того в этих паразитах развиты эгоизм и чувство соперничества, что они готовы сами измараться в гновне, лишь бы очернить другого…
А знаете, после всего случившегося я наконец понял одну простую истину: в любом споре один из спорщиков подлец, а дугой и вовсе мудак, и нет никакой разницы, кто из них кто. И только отчаянный безумец способен сунуться в выяснение отношений между ними.
– Ты умный как Стократ, – неуклюже, но зато от всей души похвалил меня уже совсем хмельной дядя Додик.
– Вы ошибаетесь, дядя Додик, – возразил я. – Сократ – умнейший из людей – полагал, что все человеческие пороки происходят от невежества и их легко можно исправить. Я же очень далек от такого идиллического понимания вещей и как манихей в каждом проявлении жизни усматриваю злой корень – скверную природу всего сущего.
Дядя Додик чуть склонился ко мне, по-отечески положил руку на плечо и, заглядывая в глаза, произнес своим глубоким голосом:
– Сёмочка, я тебя очень уважаю, ты знаешь это, но я ничего не понимаю, о чем ты сейчас говоришь. Выпей-ка еще пивка, я угощаю.
Конечно же, я не отказался…
А сразу после того, как связанного Бабосяна увезла неотложка – туда, где, я надеюсь, он обязательно встретится со своим свихнувшимся дядей, – к нам в додерную вереницей один за другим потянулись многочисленные посетители из числа местных. Каждому не терпелось поскорее узнать причину и все подробности бабосяновского сумасшествия, и мы с дядей Додиком, пьяные в дым, так и просидели в его закусочной до самого закрытия рынка, охотно просвещая всех любопытствующих.
Глава 18
После нескольких литров пива и какого-то количества коньяка, выпитого за компанию с щедрым дядей Додиком, на утро субботы я чувствовал себя тяжелым и, наверное, уже больше часа ворочался в постели, не находя в себе сил, чтобы встать на ноги и начать наконец бодрствовать. Вероятно, по этой же причине, подчиняясь закону космического равновесия, мама решила, что мне именно сегодня просто необходимо заняться хозяйственно-бытовой работой.
Услышав, что я уже не сплю, мама заглянула ко мне в комнату и возмущенно спросила:
– Сёма, когда ты, наконец, подстрижешь Бубе когти? Он мне уже весь диван ободрал!
– Скоро, мам, – вяло отозвался я и зевнул.
– Нет – немедленно! – отрезала она и закрыла дверь.
Все! Мама сказала – спорить бессмысленно.
– О господи, – простонал я вполголоса, выбираясь из постели, и, придерживаясь за стенки, поплелся в ванную.
Где-то около трех часов я появился на «Сухогрузе». На этот раз лица рыночников были приветливыми, хоть и выглядели слегка похмельными, но прямо-таки лучились доброжелательностью. Каждый торговец, только завидев меня, старался выразить свое расположение радостной улыбкой. Даже высокомерный парфюмер приветливо кивнул головой из центра стеклянного куба с миллионом флакончиков и пузырьков.