Но все портила худоба. Казалось, это красивое лицо при каждой смене выражения выставляет напоказ всю свою механику: морщины, мускулы, кости – все было на виду, будто с него содрали кожу.
– Не подходи ко мне!
Петер Бивен скорчился на койке. Он был так же высок, как Франц, но весил, наверно, вдвое меньше, если не втрое. Он напоминал какую-то сложную конструкцию из костей, обтянутую очень тонким слоем плоти.
– Папа, ну будь же благоразумен.
– Говорю, не подходи. Mistkerl! Это ты меня сюда засадил.
– Папа…
– Заткнись! Вы все против меня сговорились…
Его навязчивые идеи оставались неизменными с некоторыми вариациями: сюда его заточили, чтобы заставить молчать, потому что он знает важнейшие секреты Большой войны, например кто нанес тот пресловутый «Dolchstoß» («удар кинжалом в спину»), из-за которого немцы проиграли войну.
Как ни парадоксально, Франц видел, что сами доказательства слабоумия отца в то же время свидетельствуют о его здоровье. Он нес свой бред с такой энергией, что наверняка был в форме… Другая странность заключалась в том, что этот крест был частью жизни Бивена. И даже ее краеугольным камнем. Любовь гестаповца сумела на ком-то сконцентрироваться, пусть даже на этом полном ненависти отребье.
– В траншеях, – снова заговорил больной, – я видел людей, которые больше не могли выдержать взрывов, свиста снарядов, они затыкали себе уши, сжимая кулаки, вот так…
Он показал, прижав ладони к ушам и вытаращив глаза.
– Но коли приглядеться, видно было, что этих парней разрезало пополам. – Он закатился в хохоте. – Уши-то они берегли, а вот ног у них больше и не было!
Еще один любимый припев Vater: зверства в окопах, которые казались совершенно абсурдными. И однако, тут он говорил правду.
– Я видел расплавленные трупы в лужах человеческого жира, обезглавленных детей, а рядом кружились на месте обезумевшие матери, видел товарищей, превратившихся в кровавое месиво…
Франц рассеянно слушал. Что он здесь делает, черт побери? Разве он не должен быть в Берлине и разыскивать убийцу?
Петер вдруг умолк. Под кустистыми бровями его глаза пылали синим огнем, как сварочная горелка, готовая прожечь стекловату.
– Ты мой сын, так?
– Так.
– Как себя чувствует мать?
– Она умерла, папа. Почти пятнадцать лет назад.
– Конечно. Они ее убили, это ж ясно. Но она получила по заслугам.
– Папа…
Старый хрен выпрямился. Это продолговатое королевское лицо, словно увенчанное собольей шапкой, хорошо бы смотрелось на театральной сцене.
– Что? Ведь она-то и засадила меня сюда.
У матери не было никакого выбора. Когда здоровье отца улучшилось в том, что касалось легких, пришлось признать, что с мозгом дело швах. Началась долгая эпопея Бивенов. Крошечная пенсия, едва позволявшая выжить, целыми днями трястись в автобусе, чтобы добраться до психушки…
– Но вам меня не одолеть!
Франц приступил к привычному ритуалу. Опустившись на одно колено, он взял отца за руку.
– Папа, никто не желает тебе зла. Ты здесь, потому что… – каждый раз в этом месте он запинался, – так было нужно, понимаешь?
Внезапно отец жестом заставил его замолчать:
– Тихо. Ты слышишь?
– Нет.
– Слушай!
Бивен не шевельнулся.
– Теперь слышишь?
– Что?
– Шум… шум в трубах.
Франца всегда удивляло богатство и разнообразие его бреда. Петер Бивен провел бо́льшую часть своей крестьянской жизни, перепахивая землю и засевая ее, но слабоумие пробудило такие зоны его мозга, о существовании которых никто не подозревал. Он воображал невероятные картины, сплетал сложные истории, демонстрируя недюжинный творческий потенциал.
– Они снова его пустили, – прокомментировал он. – Правильно, сейчас ведь ночь.
– О чем ты говоришь?
– Это газ свистит… Они нас потихоньку отравляют. Ночью, когда все спят, они пускают газ… Сейчас тебе покажу. – Он в два шага пересек палату (босые ноги в солдатских сапогах) и ткнул в трубы, вмонтированные в стены. – Гляди… – (Его длинные пальцы походили на мертвые ветки в нескончаемую зиму.) – Видишь, они пускают газ по этим трубам, трубы-то все пористые… И убивают нас, пока мы спим…
Как всегда, его бред отличался строгой логикой: в него почти можно было поверить.
– Папа, не беспокойся. Просто трубы в плохом состоянии, это всего лишь центральное отопление.
– Ну что ты за кретин! – Отец внезапно вскочил – ростом он не уступал сыну. – Да нет, это я кретин! – клоунским тоном воскликнул он. – Ты же один из них. Ты из армии сволочей, которые решили уничтожить победителей, сжечь бесполезных, из тех, кто продал душу дьяволу якобы во имя родины!
– Германия очень переменилась, папа. Она встала с колен, она…
Старик расхохотался: несгибаемость действительно была его сильной стороной.
– Германия пляшет на наших костях, сынок! И твои сапоги топчут мой рот. Я умру, задушенный газами твоих командиров.
– Папа…
Старик плюнул на пол: беседа была закончена.
Как всегда, Франц вышел из палаты в шоковом состоянии. В горле сухо, глаза щиплет от слез. И как обычно, вернул себе силы, поклявшись отомстить за отца. Пойти на фронт. Убивать французов…
Наконец-то обстоятельства складывались удачно: Германия вот-вот нападет на Польшу. Франция и Англия не смогут остаться в стороне. Начнется Вторая мировая война, и он будет в первых рядах.
Но оставалось еще это расследование и…
– Как он вам сегодня?
Франц обернулся. Перед ним стояла Минна фон Хассель, скрестив руки на груди, в накинутой на плечи замшевой куртке. В изящных пальчиках дымилась тонкая сигарета. Картина идеально вписывалась в обстановку: кирпичные стены, мягко отсвечивающие свернувшейся кровью в лучах алого заката.
В то же мгновение Бивен понял, что приезжает сюда, в Брангбо, только чтобы ее увидеть.
13
Бивен перечитал досье Минны фон Хассель тысячу раз, не меньше. Родители аристократы и коммунисты (и миллионеры), сбежавшие в Штаты. Блистательная студентка. Временная работа в разных психиатрических клиниках Берлина, а затем – отравленный дар: руководство клиникой в Брангбо. Приняв этот пост, баронесса Минна фон Хассель стала первой немкой, возглавившей лечебное заведение, и самым молодым руководителем такого ранга в истории. Не замужем, детей нет, законченная алкоголичка.
– Ну что я могу вам сказать? – бросил он, скрывая волнение. – Вот уже двадцать лет, как я раз в неделю приезжаю повидать его, где бы он ни находился, и никогда не замечал ни малейшего улучшения. Хуже, конечно, иногда становилось, а вот лучше ни разу.
Минна задумчиво затянулась сигаретой. Розовые завитки дыма, казалось, вбирали в себя ее размышления.
– Это проклятие нашей профессии, – заметила она смирившимся и в то же время беспечным тоном. – Мы не вылечиваем наших пациентов. Мы лишь облегчаем их состояние. И то…
– По крайней мере, вы не морочите голову.
В уголке ее губ мелькнула легкая улыбка, похожая на запятую.
– Идемте, сменим обстановку.
Они направились к воротам. По саду бродили пациенты, словно выбравшиеся из собственных могил. Некоторые так и не сняли смирительных рубашек, и длинные рукава волочились по земле; другие, жертвы Большой войны, несли на себе нескрываемые увечья.
Франц никогда не видел столь мрачного места, а уж он навидался кошмарных закоулков. И все же, выйдя за ворота, он почувствовал себя счастливым.
Он исподтишка глянул на Минну, которая курила, как девочка-подросток, зажав сигарету прямыми пальцами. Ее куртка кое-что ему напомнила – костюмы из вестернов, с бахромой, к которой она питала явную слабость. Эта необычная одежка воскресила в памяти романы Карла Мая, которыми он зачитывался в детстве.
У Минны фон Хассель была специфическая манера одеваться. Так, сегодня на ней были брюки из денима – странной американской ткани – и кукольные башмачки с ремешком в форме буквы Т на подъеме.
Бивен не интересовался женщинами. Зря время терять. Но Минна фон Хассель – особый случай. Посреди этих развалин, именуемых «институтом психиатрии», на фоне пустыря, называющегося «огородом», она представала единственной надежной личностью, достойной доверия.