Так они вдвоем и дожили до того памятного дня в сентябре 1967 года.
Вы спросите, какое это имеет отношение к истории? А я вам отвечу. Все имеет отношение к нашей истории. Да! Отношение имеет все! Все, что хоть как-то связано с нами во времени и пространстве. Все, что хоть как-то повлияло на нас и на наше появление на свет. Коснулось наших тел, наших мыслей и нашей души. Все это то, из чего мы и создаемся, и все это то, из чего в результате мы состоим. Принимаете вы это или нет. Нравится вам такое или вас от этой муры тянет блевать! Но мы – это большое скопление воспоминаний, желаний, стремлений и чувств. И не только наших собственных, сугубо личных. И от нас зависит, станет все это кучей мусора на краю галактики или засияет скоплением звезд, вроде млечного пути. Хотя иногда нам и кажется, что в наше колесо некто нехороший воткнул огромную безобразную ржавую хреновину, и оно не крутится, и телега наша не едет… Но ведь мы сами срулили на ту дорожку, на которой нас и поджидала эта ржавая хреновина… Это уже вам лично от меня.
Что же касается нашей истории.
Так вот… В тот момент, когда “дохтур” Савелич и акушерка Леонидовна укладывали на операционный стол девушку по имени Алла, а одноглазый сторож Борис трясущимися руками закуривал на крыльце козью ножку, из-за пригорка на околице показалась мокрая голова с огромной шишкой на лбу. Потенциальный молодой отец был похож на юного однорогого фавна, который отстал от праздничной вакханалии по случаю появления на свет своего первенца и в данную секунду занят отчаянными поисками трудового коллектива под руководством бригадира Диониса.
– Чур меня! – вскрикнула увидевшая это явление тетка из коровника и выронила ведро со свежим молоком.
– Где роддом? – ответил запыхавшийся Василек.
– Такого нема, родимый… – придя в себя, ответствовала женщина. – А лазарет, это тудой!
Она махнула рукой вдоль единственной улицы и, повинуясь ее указующему жесту, фавн Василий поскакал, шлепая отсыревшими копытами фирмы “Цебо”, навстречу своему преждевременному отцовству.
Мимо проносились, убегая в прошлое, белые хаты с соломенными крышами. Крынки на плетнях отсчитывали неумолимые секунды. Время – размокшая промокашка – расползалось и просачивалось сквозь пальцы, и не было никаких шансов удержать его в руках.
Щелкнули ножницы, перерезая пуповину как торжественную ленту и делая отсечку на воображаемом фамильном хронометре, чтобы запустить новый отсчет времени, народившейся жизни.
Одновременно с этим стартовым “Клац”, показав единственно возможное время на круге, не лучшее и не худшее, просто единственное, потому как сравнивать было не с кем и не с чем, через финишную черту порога больницы перешагнул промокший от пота, дождя, грязи и слез Василий.
– Хули так долго? – участливо встретил наконец добежавшего парнишку нервно курящий Борис.
Молодой человек хватанул ртом воздух, неопределенно махнул в сторону и заскользил по кафельному полу, оставляя следы грязи, похожие на раздавленных слизняков. Его и без того несуразно длинные и непослушные ноги разъезжались во все стороны. В этой какофонии взмахов и движений казалось, что непослушных конечностей гораздо больше, чем положено одному человеку. Ну, как минимум восемь. Это был осьминог, упорно пытавшийся продемонстрировать чудеса фигурного катания и выполнить тройной тулуп. Безумный танец происходил под стоны роженицы, разносящиеся по коридорам, и неистовое сопение и бормотание самого Василька.
– Аллочка… – шептали его губы.
– Аллочка… – беспомощные слезы сжимали горло.
Сбившееся синкопами дыхание и врожденное чувство приличия не позволяли кричать.
– Аллочка… – хрипел Василек, глядя на расплывающуюся надпись “Операционная”.
Внезапно тишина ударила по барабанным перепонкам. Сквозь тихий звон Василий слышал только собственное дыхание. Он с трудом проглотил тягучий ком и потянулся к дверной ручке. В эту же секунду заботливые руки Леонидовны протягивали еще не осознавшей свое счастье мамаше мальчика пятидесяти двух сантиметров в длину, четырех с половиной килограммов весу и двух минут от роду. Ребенок задумчиво смотрел в потолок еще не видящими голубыми глазами и кому-то улыбался.
Обретя статус молодого отца, Василек, осторожно приоткрыв дверь, стал медленно протискиваться сквозь образовавшуюся щель между створками и тут же замер, пригвожденный неожиданным возгласом.
– Уберите от меня “это”! – прокричала уставшая от боли и страха Аллочка и отбросила в сторону четыре с половиной молчаливых килограмма трех минут от роду. Ничего не понимающий младенец, виноватый только в том, что он родился, повинуясь закону всемирного тяготения, устремился к земле. По всей видимости, подчиняясь этому же закону, стали вытягиваться лица Василия и Савелича, а также отвисать их челюсти и округляться их глаза…
– Я хочу спать… – думала в этот момент, следя за параболой полета, мама Алла.
– Не успеть… – молча констатировал Гриня Савелич, оценивая траекторию падения и препятствия в виде операционного стола на своем пути.
– … – ничего не думал Василек, уставший от погони.
Вселенским параличом ознаменовалось Внезапное Жестокое Решение Судьбы. Все и вся подчинились ее воле… Холодная неизбежность сковала мироздание. Время застыло. Пространство заледенело. Стены, окна, предметы, люди покрылись инеем…
Единственным человеком во всем мире, не согласным с таким исходом, оказалась старенькая акушерка Валентина Леонидовна. Она, конечно, была глуховата, но никак не слеповата и все еще могла похвастаться неплохой реакцией. Именно она, бодро и непринужденно, поймала будущего Алекса в полуметре от кафельного пола. Именно она остановила руку злого рока, прервала фатальное падение. Комсомолка Валя, обладая непокорным атеистическим нравом, пошла наперекор несправедливому, по ее мнению, решению, которое в корне не соответствовало ее личному представлению о счастливом будущем, да еще и было принято кем-то некомпетентным и где-то там непонятно где.
Как раз в этот исторический момент в операционную ввалился докуривший свою козью ножку Борис. Он часто заморгал единственным глазом и пробубнил:
– Че тут робится… – потом оценил ситуацию зорким оком и добавил. – Вы охренели детями кидаться??? А еще городские…
Все это могли бы рассказать зеленые стены операционной старой сельской больницы… Если бы они могли говорить… Если бы могли мы услышать…
На следующий день все уже было хорошо. Даже очень хорошо. Так хорошо, как редко бывает. Мальчика холили и лелеяли. А что касается первой реакции молодой мамаши, то была она результатом шока, потом-то она души не чаяла в своем первенце. До последнего удара своего сердца…
Однажды мама рассказала Алексу эту историю, произошедшую в селе Межирич. Рассказала, как веселый анекдот. Восьмилетнему мальчугану, кормя при этом грудью годовалого братика. А Алекс, не моргая смотрел на маму, не зная, как реагировать. Она смеялась, а у него в ушах звенело “уберите от меня это”… “Это”? “Это”– что? Предмет? Кулек? Комок мяса? Вопрос так и остался без ответа. Однако мальчугану хотелось доказать, что он совсем не “это”. А потом история неожиданного рождения выцвела, поблекла на фоне новых радостных событий и была отправлена в дальние уголки памяти вместе с другим ненужным хламом. Там она покрылась пылью, затянулась паутиной. “Анекдот” забылся сам собой…
А что касается того камня, о который треснулся головой Василий, то он оказался суставом окаменелой берцовой кости гигантского мамонта.
Все эти, описанные выше, мысли промелькнули в голове Алекса стремительным куролесьем, между отрывом головы от подушки и принятием сидячего положения на кровати.
Итак.
Он проснулся раньше будильника в холодном поту. Сел на кровати. Вытер капли пота со лба, машинально надел тапки и… вспомнил, что сегодня в двенадцать тридцать ему исполняется пятьдесят три года.
Сегодня день его рождения!
А жизнь прошла мимо…
От этой мысли по спине пробежала холодная сороконожка и резко кольнула под левую лопатку своим огненным жалом. Нервная система отозвалась электрической дрожью.
Алекс поводил плечами, выпрямил позвоночник в натянутую струну, покачал головой из стороны в сторону, похрустывая шейными позвонками, и кое-как избавился от затаившегося непрошенного насекомого. Сороконожка исчезла, унеся с собой неожиданное чувство страха. Однако привкус досады вперемешку с тревогой остался на кончике языка. Глаза защипало.