Но разве в таких делах докопаешься толком до правды?…
Дюпоншель, как попал в камеру, тут же заявил:
– Дорого бы я дал, чтобы узнать, что они сделали с майором Арно!
Голье тоже не вчера родился: у него в организации было известно, что майор Арно, схваченный тремя неделями раньше, возглавлял руководство подпольной армией в этом районе. С туповатым видом Голье стал расспрашивать Дюпоншеля. А третий и ухом не повел – ему и без того забот хватало, с его болячками. Чертова наседка! До чего примитивно работает!
Голье разговаривал с первым узником предупредительно и мягко. А вот верзила не церемонился – пер напролом. Да, хорошо бы знать, к каким организациям принадлежат твои соседи… – Всякими хитроумными уловками Жозеф пытался выведать правду. Но рядом все время была наседка. А может, это как раз и есть сам Жозеф?…
– Хоть бы они поскорее назначили мне казенного адвоката, – сказал он однажды. – Теперь, когда самому выбирать уже не дают…
И как раз на другой день Дюпоншеля вызвал его адвокат.
– Повезло тебе!
– Так ведь я тоже его не выбирал! – ответил Дюпоншель.
Оставшись с Менаром вдвоем, Жозеф доверительно сказал:
– Парень хитер… Все время намекает, что он в партии… Хочет в доверие втереться…
Менар ничего не ответил на это. Он думал о том, что верзила Дюпоншель и был скорее всего наседкой, но Жозеф… Быть может, и он что-то вынюхивает…
– Мой адвокат со мной встретиться не мог, – сказал Менар. – Я в одиночке сидел.
Очко в пользу Жозефа: он не стал больше ни о чем расспрашивать.
Так или иначе, был верзила наседкой или не был, но спустя несколько дней он сдал. Вообще-то с парнями его комплекции такое бывает: на вид здоровяк и вдруг – с копыт долой! Видно, в этом дворце распорядок дня ему не подошел. У него болел живот, и он единолично захватил в камере место общего пользования. Жозеф не переставая острил по этому поводу. Почему бы не посмеяться!
От врача, к которому Дюпоншель отправился на прием, он вернулся в большой досаде. К врачу можно было попасть не чаще чем раз в три дня: в тюрьме из тысячи двухсот заключенных добрая тысяча была больна. Менару ходить к врачу было не под силу, и Дюпоншель осмелился попросить врача прийти к ним в камеру, на что тот ответил, что не намерен являться с личным визитом ко всякому, кого избили чуть посильнее обычного, иначе этой каши ему за всю жизнь не расхлебать.
Жозефа тоже стал мучить зуд; жить втроем на этом пятачке было с каждым днем все труднее; от жары, духоты и зловония по утрам с ними случались обмороки.
Когда Дюпоншеля еще раз вызвали к адвокату, Жозеф сказа: кто, мол, приводит слишком много доказательств, тот ничего никогда не докажет. К чему такое усердие? Хочет привлечь к их камере внимание? Но зачем? Врачи, адвокаты… стукачи они все!.. Он повторил потом то же самое и Дюпоншелю, наседке, когда тот, возвратившись в камеру, сообщил, очень гордый собой, что он рассказал своему защитнику о гнусных условиях, в которых содержатся заключенные, и защитник проявил сочувствие к его судьбе.
– Своему защитнику! Да ты совсем спятил! Ты еще свою кормилицу сюда пригласи!
Эх, если бы им хотя бы передачи получать разрешили! Они подыхали с голоду, а чего бы они не отдали за щепотку табака! В первые дни Менар получил одну посылку, но это было уже давно…
– Мы имеем на это право, – говорил Дюпоншель.
– Имеем право! – взорвался Жозеф. – Нет, я сейчас лопну от смеха! Имеем право, не имеем права… Дадут тебе передачу – ты им скажешь спасибо, и все дела!
Они и впрямь подыхали с голоду. Да еще эта проклятущая солома везде, к чему ни притронься.
Однажды дверь отворилась в неурочный час, и надзиратель, не тот, курносый, а другой, с лицом цвета брюквы, шагнул в камеру, – инспекторская проверка? – и за ним следом ввалился детина, длинный и тощий, который постоянно чесал себе нос. От этого визита добра никто не ждал.