Мать Гусей возвращается домой.
Лететь домой – всегда страшно. Вдруг дома еще не началась весна? Вдруг нет еще открытой воды? Вдруг эти люди опять все поменяли? Вдруг не примут свои – крылатые?
Перелетные каждый раз побеждали страхи. Справились и на этот раз. Серые крылья спускали птиц на первые окна на закованной в лед реке.
Вернулись не все – как и всегда. Кто-то остается, кто-то боится, кто-то привыкает жить с обрезанными крыльями.
Кто готов идти за мечтой? Кто готов возвращаться домой? Далеко на юге,в огороженном лесу, один за другим поднимались в небе перелетные – гуси да лебеди. Чего уж греха таить, не все. Кто-то остался. Кто-то не готов был отказаться от трапез по расписанию ради ураганных ветров.
Но таков путь. Она никого не звала за собой…кроме тех, кто готов лететь. Им достаточно было дать крылья и показать окно в тучах, остальных нельзя поднять в воздух против воли.
– Они придут, чего ты.
Сорока села рядом на ветку боярышника.
– Или нет.
Волче стоял сзади.
Те, кто мог, те кто хотел – вернулись. Она сделала, что могла. Она показала путь.
Стальные перья до поры спрятаны в Диколесье, время строить дома.
Ей город (её мечта) – ждал. Резной, странный Китеж-град на границе реальности.
В этом городе
В этом городе пели песни. Ради тех кто вернулся, ради тех, кто еще придет. Пели о других городах, о морях, о штормах. Пели за работой, пели за отдыхом.
В этом городе любили жить.
В городе было мало людей, потому что та, кто заложила фундамент – отродясь лидером не была. Но что взять с женщины, которую вырастили волки? Она все ходила по берегу да говорила с гусями – что с неё взять? Она знала, что ей каждый раз придется идти впереди (это же её город! её гуси!) и это пугало до рези в глазах. Идти бы ей одной – нечего тут бояться; но следом должны идти другие… а она никого не зовет.
В городе было много сокровищ: были люди, были мечты. Что еще надо?
За городом был лес – Диколесье.
За городом был мир – иногда прекрасный, иногда злой.
За городом была…
… и ей бы отдохнуть, ей бы набраться сил. Подождать, пока искры снова будут течь от сердца к пальцам. Ей бы остановиться…
… но Мать Гусей все еще не придумала легенду о своем городе, поэтому шла дальше.
Диколесье
Шняга
Ох, люди эти. Опять потеряли свою шнягу для разговоров. Ходили, разговаривали, зачем-то тыкали в мухомор, а потом увидели белый гриб, и бросили эту штуку.
Ходили потом, искали, пинали, шумели. Шняга гудела, вопила, но люди её не замечали. Глухие что ли? Мы с грибами да березами уши затыкали как могли, а эти двуногие не слышали. Чудные они – недикие.
А потом взяли и ушли.
Я тыкал в экран, тыкал.
Упс, получилась картинка. Теперь у меня есть шняга, а на ней я.
Надо разбираться дальше.
Журавлиное вече
Ветер гонит облака к середине осени, ели только стряхнули с себя прошедшие дожди, а березы меняют зелень на золото, будто впитывают последний солнечный свет.
На гладком людском экранчике меняются цифры.
Время… я раньше и не знал, что ему ведется счет. Теперь с каждым новым рассветом я узнаю, что вчерашний день умер. Минуты и часы уходят, и от этого и грустно, и весело.
Беги, время, беги!
Я шагаю по заболоченному берегу, минуя яркие бусины клюквы. Дальше, на озере, укрытом в глуши, слышны голоса. Пронзительный шепот, грустные разговоры, волнительные споры – когда лететь домой? Можно ли еще остаться на несколько дней? Будут ли благосклонны ветра к перелетным птицам?
Шумит-поет, спорит и решает осеннюю судьбу журавлиное вече.
Даст небо еще немного тепла – останутся птицы ненадолго, чуть позже тоскливо зашумят стаи в небе. Но чую корой и мхом – быстрая зима будет и суровая.
Мне не подойти ближе, я не хожу по воде. И никому не приблизиться к тайному озеру. А вечером, когда быстрые тени сплетут сумерки, прилетят туда гуси и утки, да другие перелетные птицы. Придет Мать Гусей и благословит пернатых. Всего лишь слово, всего лишь знать, что она проводила их – птицам не надо многого. Надежда улететь, вера в возвращение ведет их крылья.
Я же иду по мху, по узким заросшим просекам. Ветер волнует озеро за спиной, треплет кроны сосен; но скоро он принесет холод, принесет снег, принесет тишину.
Зима близко. Время, остановись. Дай всем укрыться, дай всем уйти.
Дай всем еще немного тепла.
Поцелуй козла
Я хотел порадовать вас фото грибов, но эта человеческая шняга вдруг показала нолик, запиликала и превратилась в камень. Ничего не предвещало, правда.
Пошел я к Лисе. Она покрутила его в лапках и сказала:
– Так он же сел, дорогой.
– И что теперь делать?
Рыжая помахала хвостом.
– Как знать… Сорока, ты часто бываешь у людей. Что они делают?
Черно-белая махнула крыльями и улетела. Только мы с лисой хотели сказать "вот же … птица", как та вернулась с пучком черных и белых веревочек в клюве.
– Вот, попробуй.
Вертел я своими палками эти веревочки, вертел. Что куда вставлять?
– Да вот же дырка, Дерево! – Сорока тыкнула клювом в телефон. – Сюда вставляй!
Мы вставили, конечно. Но ничего не произошло.
Все провода перевставляли. Но ничего не произошло.
– Сорока… а куда второй конец вставлять? – я чувствовал подвох.
– А мне почем знать!
– Сорока! – я тыкнул в нее деревянным пальцем и согнал с плеча, – прекрати обдирать мне мох со спины! И говори нормально!
Птица возмущенно щелкнула клювом.
– Ну специальные дырки у них есть. У людей. А еще я видела у них картинки, как они провода в картошку тыкали и от этого лампочка горела. Может и это будет?
Ну что ж, время прогуляться по лесу. Опавшие листья путаются под ногами, плечо дерет когтями вездесущая Сорока. Где-то позади, среди берез, слышны шаги Старшого. Но Велес не любит нынче показываться даже нам. Я ни разу его не видел, только слышал шаги.
Замаячили светлые пятна. Ух, ни разу не был на Краю Леса. Страшно, страшно. Но за спиной шаги по траве… и дальше, вперед, к людям шагает Старшой. Говорят, по осени он проверяет стойла и сараи, где все еще держат животных.
Я собрался с духом и заковылял своими палками.
– Куда идти, Сорока?
– Вперед, Дерево! Еще по лесу идем! До деревни еще шагов пара сотен!
Ну вот, а мне казалось, что пару сотен я уже прошел.
Мы прошли по полю клевера, подошли к заборам и увидели черную землю. Чистую черную землю.
– Сорока… а где картошка?
– Не знаю… выкопали наверное!
Я ходил по земле и пинал палкой любые ямки. Сорока гребла лапками. Мы нашли пару мелких клубней, но как не пытались, дырки не нашли и провод вставить не смогли.
– Может, выкинешь? – Сорока ткнула клювом в телефон.
– А вдруг человека потерянного найду? Хоть им сообщу. Пойдем на другое поле!
Еще я не любил незаконченные дела.
Мы прошли четыре поля, ноги болели, Сорока уже и не пыталась помогать, и разве что не спала у меня на плече.
– Давай в Лес? Завтра продолжим.
Она кивнула и молча спорхнула с моего плеча. А я зашагал мимо невзрачных заборов к клеверному полю.
Человеческая шняга оставляла слишком много вопросов. Мысли прервал стук копыт, шелест трав и громкое дыхание. Передо мной стоял здоровый горбоносый козел с белой челкой.
– Фу, кыш! – я зашагал быстрее. Козел слишком сильно пытался обкусать мне пальцы.
– Прохор! – раздался голос человека с дороги. – Домой идем!
Только тут я заметил высокого человека, и с ним двух коз. Ух, вот я и не могу уйти. При людях ходить нельзя. Пришлось замереть.
А козел… козел… Козлище обоссал себе морду … хочется думать что феромонами, и полез целоваться. Миленько так, с высунутым языком.
И не уйти, блин.
Фу, липкая мерзость. Фу, вонючая зверюга. Фу, фу.
Сорока спикировала с березы и забила крыльями.
Козел отвернулся и побежал за хозяином. Надеюсь, он его тоже зацелует… блин.
Сорока сидела на плече и угорала.
– Ну ничего, ничего, говорят: целоваться с козлом – к удаче!
– К удаче?
– Ага. Я тут нашла на одном окне штуку куда провода втыкать…
Сон фей
Редкий тонкий свет почти не греет, в лесу становится все тише и тише. А в тех шумах, что еще живут – предзимняя суета. Мыши проверяют запасы, синицы прячут меж коры утащенное с полей зерно.
– Ты чего грустишь, Дерево? – Сорока, кажется, уже прописалась у меня на плече.
– Я не грущу, я медленней думаю. Сок замедляет движение, смола застывает в ветках.