Что это за чувство?
Кружево.
Иногда, когда мать Хеннесси, Дж. Х. Хеннесси, была еще жива, она вкладывала в руку дочери норковую кисть и учила водить ею по холсту, над которым уже начала работу. Хеннесси переполняли гордость и ужас, исходившие от осознания, что она оставляет свой след на картине, так высоко ценившейся среди богатых транжир и модных зазнаек. В течение нескольких минут или часов они с матерью молча работали над холстом, пока становилось не разобрать, где чьи мазки. Затем домой возвращался ее отец, Билл Дауэр; и как только за ним закрывалась дверь, Джей набрасывалась на Хеннесси и выхватывала у нее кисть с такой силой, что опрокидывала палитры и забрызгивала холсты. Прощай, мама. Привет, жена. В Джей жили два разных человека, и их смена происходила драматично. Хеннесси тоже менялась, в мгновение скатываясь от радости, переполняющей сердце, до смущенного стыда.
Что это за чувство?
Кружево.
Хеннесси провела десятилетие, разрываясь между любовью и ненавистью к своим клонам. То страшась, что они оставят ее, то желая, чтобы они перестали в ней нуждаться. А затем Джордан рассказала, что они попали под прицел Модераторов и она больше никогда их не увидит, так что это осталось спорным вопросом.
Что это за чувство?
Кружево.
Необъятное, неизбежное, неотвратимое. Изнуряющее.
– Хеннесси, – позвал Брайд.
Вот так, в мгновение, Кружево исчезло.
Когда Брайд появлялся в ее сне, Кружево всегда исчезало. Оно его боялось. Ловкий трюк. Хотелось бы ей знать причину.
– Это неважно, – сказал Брайд. – Что ты чувствуешь?
С тех пор как она встретила Ронана и Брайда, она провела больше времени, чем когда-либо прежде, задаваясь вопросом, каковы грезы других людей. Ей снились Кружева. Всегда и неизменно. Но большинству сновидцев каждую ночь снились разные сны. Хотя, наверное, ей тоже иногда снилось что-то еще, кроме Кружева, но она никогда не могла ни вспомнить, ни представить, что бы это могло быть.
Она задавалась вопросом, как Ронан и Брайд разыскали ее в мире снов.
Они заснули, погрузились в свою иллюзию, а затем…
– Оставайся здесь, – сказал Брайд. – Перестань блуждать. Сколько энергии ты чувствуешь?
«Чертову пропасть», – подумала Хеннесси. Достаточно, чтобы пригрезилось нечто необъятное. Достаточно, чтобы увидеть Кружево целиком.
– Перестань вызывать Кружево, – сказал Брайд. – Я не позволю ему вернуться.
Я не звала его.
Брайд проницательно улыбнулся. Обычно, улыбаясь, человек раскрывался. Крутые парни становились плюшевыми мишками, сентиментальные любители обнимашек оказывались зубастыми сплетниками, застенчивые люди вели себя, как глупые шуты, а отчаянные весельчаки оказывались в глубокой депрессии. Но только не Брайд. Он был загадкой раньше и оставался ею по сей день.
– Где твой голос? Оставайся на месте. А теперь взгляни. Я дал тебе холст, а ты оставила его пустым, – сказал Брайд, жестом указывая вокруг. Теперь, когда Кружево исчезло, во сне был только их разговор, и ничего больше. – Лень – естественное дитя успеха. Кто, с трудом поднявшись по лестнице, почувствует желание построить еще одну лестницу? Вид и так уже достаточно хорош. Ты даже не пытаешься. Почему?
Голос Хеннесси все еще оставался всего лишь мыслью. Существует слово, чтобы дать название тому, кто использует один и тот же метод снова и снова, ожидая другого результата?
– Художник? – предположил Брайд. – Раньше ты не беспокоилась о неудачах.
Девушку раздражала его правота.
Хеннесси провела всю юность, работая на каждой попавшейся плоскости, изучая, как ведет себя пигмент, как барсучья щетина распределяет краску в сравнении с беличьей, свиной и колинским соболем, как комплементарные цвета дополняют или контрастируют друг с другом, как устроен под кожей человеческий скелет. Пытаясь. Принимая неудачи. Столько же времени, а то и больше, она потратила также на тренировку своего разума. Восприятие и воображение всегда были самым слабым звеном в цепи для любого художника. Глаза видели то, что хотели видеть, а не то, что было на самом деле. Тени получались слишком темными. Углы чересчур кривыми. Формы вытягивались, сминались. Было необходимо научить мозг воспринимать картинку отстраненно, а затем подключать чувства.
Ошибка, пробуй снова, ошибка, попробуй еще раз.
Она уже позабыла, как когда-то была способна заниматься этим на протяжении стольких часов, дней, недель и лет.
– Так-то лучше, – сказал Брайд.
Видение приняло образ студии.
Хеннесси сознательно старалась не думать о том, чтобы переместить их в мастерскую, но сны в этом плане были хитрыми засранцами. Они давали то, что ты хотел, а не то, что ты велел себе хотеть.
Это место выглядело так же прекрасно, как и в реальности. Здесь стоял чудесный вдохновляющий запах, землистый и химический. На нескольких мольбертах были выставлены холсты разных размеров. Краски пестрели на палитрах. Перевернутые на ручки кисти расставлены как щетинистые букеты. Старые деревянные полы покрыты тряпками. Брайд расположился в кресле у стены неподалеку от окон, небрежно скрестив ноги и обернув руку вокруг спинки стула. Джордан сказала бы, что с него можно написать отличный портрет. Позади мужчины открывался вид на город с историческими зданиями, густо насаженными деревьями и вклинившимся шоссе. Вдали надвигалась гроза, облака казались рваными и темными.
Иллюзия изо всех сил пыталась, как часто бывает во сне, намекнуть, что Хеннесси уже бывала здесь раньше, хотя она была уверена, что нет.
«Это студия Джордан, – подсказал сон. – Если ты не узнаешь ее, то только потому, что слишком давно ее не видела. Почему ты не с ней, как раньше?»
Хеннесси не согласилась.
– Это она не со мной.
– Вот ты где. Обрела голос, – сказал Брайд. – Вас не двое. Ты не Хеннесси спящая и Хеннесси бодрствующая. Вы – нечто большее, чем совокупность ваших эмоций, ваше подсознание. Вы также есть то, что научились с ним делать. Грезить, просыпаться. Для вас это одно и то же, когда вы поверите? Помести что-нибудь на этот холст. Силовая линия ждет. Проси ее о чем хочешь.
Хеннесси стояла перед полотном с нее ростом. В ее руке была кисть, которая также могла служить ножом. Она с легкостью могла представить, как лезвие вспарывает холст, как ткань расходится вокруг пореза. Сколь восхитительно и драматично это разрушило бы идеально нетронутое пространство холста.
– Давай обратимся к Хеннесси-художнику, – резко сказал Брайд. – Хеннесси, которая создает, а не разрушает. Что бы она создала, если бы могла?
– Та, о ком ты твердишь, – Джордан, – произнесла Хеннесси. – Она – художница, я – фальсификатор.
– Вас не двое.
– Тебе нужны очки, приятель, – сказала Хеннесси.
– Ты была художником до того, как создала Джордан.
Однако Хеннесси не могла вспомнить, это было слишком давно. По крайней мере, осознанно.
– Прекрасно, – раздраженно сказал Брайд. – Тогда покажи мне, что бы она смогла сейчас создать. Предполагаю, она лучше умеет прислушиваться.
Как бы Джордан использовала это место грез? Что если бы Хеннесси была иллюзией, а Джордан вместо нее обладала всей этой невероятной силой?
«Искусство, – как однажды Джордан сказала Хеннесси, – больше, чем реальность».
Нож исчез, Хеннесси начала рисовать. Из-под мягкой щетины кисти появлялись смелые мазки великолепного пурпурного цвета, столь насыщенного, какого раньше не видел ни один человек.
Джордан бы понравилось. Тирский пурпур поблек бы рядом с этим цветом.
Почему Джордан не настояла, чтобы отправиться в эту поездку с Хеннесси?
«Ты знаешь почему», – прорычал сон.
Джордан упорхнула с Дикланом Линчем, отделавшись парой жалких протестов. Она так долго ждала предлога, чтобы оставить Хеннесси, и теперь он появился.
Гроза снаружи приближалась, края облаков были темными и резкими.
– Продолжай выполнять задание, – приказал Брайд.
Пурпурная краска на холсте расплылась в форме пышных лиловых губ. Губ Хеннесси… нет, Джордан. Почти одно и то же, но принципиально разное. Губы улыбались. Хеннесси копировала улыбки, наблюдая за ртами людей.
Девушка осторожно добавила тень, придав рисунку объем. Чернильно-черный цвет выглядел темнее и правдивее, чем любая черная краска в реальной жизни.