Я не очень хорошо умею рассказывать истории, как, осмелюсь сказать, вы уже поняли к этому времени, — и, действительно, я никогда раньше не садился писать, — так что могу сразу перейти к делу и признаться, что полюбил ее. Не прошло и нескольких недель, как мне показалось, что она не совсем не любит меня, ибо ум мужчины вдвое острее, когда он влюблен, и нет ни одного румянца, ни одного взгляда, ни одного слова, на которых он не ухитрился бы построить какую-то надежду. Поэтому однажды, когда Гриффитса не было дома, я спустился в гостиную, где она сидела у окна и шила, и сел на стул рядом с ней.
— Элли, моя дорогая, — сказал я, останавливая ее правую руку и беря ее обеими своими. — Элли, моя дорогая, я хочу поговорить с тобой.
Она покраснела, побледнела и снова покраснела, и я почувствовал, как пульс в ее маленькой мягкой ручке бьется, словно сердце испуганной птицы, но она не ответила ни слова.
— Элли, моя дорогая, — сказал я, — я простой человек. Мне тридцать два года. Я не умею льстить, как некоторые люди, и у меня очень мало книжных знаний, о которых можно было бы говорить. Но, моя дорогая, я люблю тебя; и хотя я не притворяюсь, будто ты первая девушка, которая мне понравилась, я могу сказать, что ты первая, кого я когда-либо хотел сделать своей женой. Так что, если ты возьмешь меня таким, какой я есть, я буду тебе хорошим мужем, пока жив.
Что она ответила и говорила ли вообще, я не могу сказать, потому что мои мысли путались; я помню только, что поцеловал ее и почувствовал себя очень счастливым, и что, когда миссис Моррисон вошла в комнату, она застала меня обнимающим за талию мою дорогую.
Я едва ли могу вспомнить, когда впервые заметил перемену в Джоне Гриффитсе; но я вполне уверен, что это было где-то примерно в это время. Трудно выразить взгляды словами и объяснить мелочи, которые, в конце концов, являются скорее чувствами, чем фактами; но другие видели перемену так же, как и я, и никто не мог не заметить, что он стал более молчаливым и необщительным, чем когда-либо. Он старался держаться подальше от дома, насколько это было возможно. Все свои воскресенья он проводил вне дома, уходя сразу же после завтрака и не возвращаясь до полуночи. Он даже положил конец нашему старому дружескому обычаю вместе возвращаться домой после окончания нашей ночной работы и вступил в нечто вроде клуба в пивной, в котором состояли около дюжины праздных парней, принадлежащих к театру. Хуже того, он едва ли обменивался со мной словом с утра до вечера, даже когда мы обедали. Он наблюдал за мной так, словно я был вором. А иногда, хотя я уверен, что никогда в жизни не причинял ему зла намеренно, я ловил его взгляд из-под черных бровей, словно он ненавидел меня.
Не раз я брал его за руку, когда он спешил по воскресеньям или отправлялся вечером в клуб комнату, и говорил: «Гриффитс, ты что-нибудь имеешь против меня?» — или: «Гриффитс, не зайдешь ли ты сегодня вечером ко мне, выпить по-дружески?» Но он либо просто стряхивал мою руку, не сказав ни слова, либо бормотал какой-то угрюмый отказ, больше походивший на проклятие, чем на вежливый ответ; так что я, наконец, устал от попыток примирения, позволив ему идти своим путем и выбирать себе компанию.
Лето было в самом разгаре, и наш договор с Бельвидером почти закончился, когда я начал покупать мебель, а Элли готовить свои свадебные вещи. С Джоном Гриффитсом дела обстояли так же, но когда был назначен день свадьбы, я решил еще раз попробовать примириться с ним и пригласить в церковь и на ужин. Обстоятельства этого приглашения так же ясно запечатлелись в моей памяти, как если бы все это произошло сегодня утром.
Это было двадцать девятого июля (я придаю особое значение датам), и в тот день в час дня была общая репетиция. Погода стояла теплая и туманная, я решил прийти пораньше, чтобы не опоздать и не устать; потому что знал, что с отработкой трюков и Потрясающего Спуска у меня будет достаточно дел, прежде чем мой рабочий день закончится. Следствием этого было то, что я прибыл примерно на двадцать минут раньше, чем следовало. При дневном свете сады выглядели уныло, но, во всяком случае, они были приятнее, чем театр; поэтому я слонялся взад и вперед среди деревьев, наблюдал, как официанты стирают пятна со столов в беседках, и думал о том, как убого выглядят фонтаны, когда они не играют, и какие жалкие пустяки представляют собой Сталактитовые пещеры, Косморамические гроты, и все другие достопримечательности, выглядевшие так прекрасно в свете цветных ламп и фейерверков.
Я прогуливался, прокручивая все это в голове, и кого же увидел в одном из летних домиков, как не Джона Гриффитса! Он лежал на столе, уткнувшись лицом в сцепленные руки, и крепко спал. Пустая бутылка из-под эля и стакан стояли рядом с ним, а его трость упала рядом со стулом. Я не мог ошибиться, хотя его лицо было скрыто, поэтому подошел и легонько тронул его за плечо.
— Прекрасное утро, Джон? — сказал я. — Я думал, что пришел сюда рано; но, похоже, ты все-таки пришел раньше меня.
Он вскочил на ноги при звуке моего голоса, как будто его ударили, а затем резко отвернулся.
— Зачем ты меня разбудил? — угрюмо сказал он.
— Потому что у меня есть для тебя новости. Ты знаешь, что шестое августа будет нашей последней ночью здесь… Так вот, приятель, седьмого я собираюсь жениться, и…
— Будь ты проклят! — прервал он, повернув ко мне мертвенно-бледное лицо и сверкая глазами, словно тигр. — Будь ты проклят! Как ты посмел прийти ко мне с этой историей, ты, гладкомордый пес? — ко мне… выбрав именно меня?
Я совершенно не ожидал подобного взрыва страсти, и мне нечего было сказать, поэтому он продолжал:
— Почему ты не можешь оставить меня в покое? Зачем ты меня искушаешь? Я держался подальше от тебя до сих пор…
Он замолчал и закусил губу, и я увидел, что он дрожит с головы до ног. Я не трус — вряд ли я был бы Братом-Патагонцем, если бы был им. Но вид его ненависти, казалось, на мгновение вызвал у меня тошноту и головокружение.
— Боже мой! — сказал я, прислоняясь к столу, — что ты имеешь в виду? Ты с ума сошел?
Он ничего не ответил, но посмотрел прямо на меня, а затем ушел. Не знаю, как это случилось, но в этот момент я понял все. Это каким-то образом было написано у него на лице.
— Ах! Элли, дорогая! — Я издал нечто вроде стона и сел на ближайшую скамейку; думаю, в тот момент я едва ли понимал, где нахожусь и что делаю.
Я не видел его снова, пока мы не встретились на сцене, примерно через час, на репетиции. Это была грандиозная пьеса, с большим количеством стрельбы, настоящей водой и живым верблюдом в последнем акте; мы с Гриффитсом были мозамбикскими рабами, выступавшими перед раджой в Зале Канделябров. К этому времени я, конечно, восстановил свое обычное самообладание; но я видел, что Гриффитс был пьян, потому что его лицо раскраснелось, и он пошатывался. Когда репетиция закончилась, мистер Эйс позвал нас в свою отдельную комнату и принес графин хереса, в отношении которого, должен сказать, он всегда был так щедр, как только может быть джентльмен.
— Жители Патагонии, — сказал он, потому что с ним было удивительно весело, и он всегда называл нас этим именем. — Я полагаю, вы не возражали бы против небольшой дополнительной работы и дополнительной оплаты шестого числа — просто чтобы закончить сезон чем-то потрясающим — а?
— Нет, нет, сэр, только не мы, — ответил Гриффитс в какой-то сердечной манере, бывшей для него неестественной. — Мы готовы ко всему. Это — то самое дело, о котором вы говорили на днях?
— Лучше, — сказал менеджер, наполняя стаканы. — Это новый французский трюк, который еще никогда не показывался в этой стране, и они называют его трапецией. Патагонцы, ваше здоровье!
Мы выпили в ответ, и мистер Райс все объяснил. Это должно было стать демонстрацией отваги и подъемом на воздушном шаре одновременно. На некотором расстоянии под корзиной должен был быть закреплен треугольный деревянный каркас, который назывался трапецией. На нижней перекладине, или основании этого треугольника, один из нас должен был быть подвешен на тросе из прочной кожи, прикрепленной к его лодыжке, во избежание несчастного случая. Когда воздушный шар начнет подниматься, один человек повисает на трапеции головой вниз, а другой должен был поймать его за руки и тоже подняться, имея, если ему так больше нравится, какую-нибудь ленту или что-то еще, привязанную к его партнеру. В этом положении мы должны были повторить наши обычные трюки, продолжая их до тех пор, пока воздушный шар останется в поле зрения.