Затем наступило тридцать первое декабря. Завтра! Ах, завтра я снова увижу его. Мое сердце странно забилось, когда я подумала об этом; и мне так хотелось встретить день и год, которые возвестят о моем золотом будущем, что я решила посидеть у камина и послушать, как часы пробьют двенадцать.
Это была очень холодная и тихая ночь. Мой маленький домик стоит на самой окраине города, дальние поля за изгородью были покрыты глубоким снегом. Я задернула шторы, развела огонь в камине и попыталась читать. Это было бесполезно. В ту ночь я не могла собраться с мыслями. Меня охватило странное, беспокойное чувство ожидания; по прошествии вечерних часов, я стала нервной и взволнованной.
Внезапно я почувствовала, что он там, и задрожала. Я не слышала ни звука; я не получила никакого предупреждения о его приближении; и все же я знала, что он стоял там, за окном.
Какое ужасное таинственное сочувствие было тем, что я тогда испытала, и что происходит со всеми нами в то или иное время в течение жизни?
Я встала, подошла к окну и отдернула занавеску. Милосердные Небеса! Побуждения моего сердца были верны — он стоял близко к решетке, и лунный свет падал на его лицо!
— Элис! — тихо сказал он. — Элис!
Я открыла окно и выглянула в холодную ночь.
— Я сказал, что буду здесь в Новый год, — сказал он, и его голос был взволнованным и прерывистым. — Через несколько минут наступит Новый год. Я преодолел много миль, чтобы увидеть вас. Я пришел попрощаться!
Я хотела что-то сказать, но слова замерли у меня на губах.
Я могла только молча сложить руки.
— Я получил известие о болезни моего брата, — продолжал он, — того брата на Мадейре, о котором я вам говорил. Я должен ехать к нему, но я напишу вам с первым же кораблем. Я почувствовал, что должен еще раз поговорить с вами перед отъездом. Я не мог уйти, не сказав, как я люблю вас! Слушайте! — сказал он, внезапно замолчав и подняв палец. — Они отсчитывают год!
Низкие торжественные звуки колоколов Святой Марфы со стоном доносились сквозь ночь.
— Год почти прошел, Элис! Скажите мне, пока он не закончился, что вы любите меня!
— Я действительно люблю вас.
Церковные часы начали бить.
— Я скоро снова буду дома, Элис. Обещайте мне, что вы станете моей невестой до того, как эти часы снова пробьют уходящий год!
— Я обещаю.
Часы все еще били.
Он ухватился за виноградную лозу обеими руками и взобрался к окну, у которого я стояла.
— Поцелуйте меня, Элис, поцелуйте меня в губы, прежде чем я уйду! Я должен быть в Лондоне до рассвета, карета ждет меня на дороге. Один поцелуй, жизнь моя! — один поцелуй на прощание!
Он застыл у окна, держась за решетку руками; я положила на них свои, потому что он не мог убрать их, чтобы сжать мои пальцы в своих; а затем, наклонившись, я поцеловала его в первый и единственный раз.
В это мгновение колокола зазвенели веселым перезвоном, словно хор смеющихся голосов — его руки скользнули под мои — он спрыгнул на заснеженную тропинку внизу и, громко крикнув мне: «С Новым годом, моя дорогая», быстро побежал по дороге и исчез.
Не знаю, как долго я стояла у открытого окна, прислушиваясь к звону колоколов; но когда я вернулась на свое место, огонь в камине погас, а свеча догорала в подсвечнике.
Мне почти нечего больше рассказать; и все же я чувствую, что мне хотелось бы писать дальше и дальше, чтобы не заканчивать рассказ тем горем, которое меня постигло. Но это должно быть рассказано, и нескольких слов будет достаточно.
Обещанное письмо так и не пришло.
Прошли длинные, утомительные месяцы; пришла и ушла весна; золотое лето принесло свои цветы, осень — свои плоды; и все же я так и не получила от него вестей. Жизнь становилась для меня черствой и тяжелой; надежда медленно угасала в моем сердце; тупая, вялая меланхолия овладела моей душой; все, чего я хотела, это умереть.
Затем снова наступила зима со всеми ее разнообразными аспектами, и моим единственным утешением было бродить там, где я бродила с ним год назад, вспоминая каждое слово, которое он произнес, перечитывая каждую книгу, которую я читала с ним. День Рождества прошел. Если у меня и оставалась хоть какая-то надежда, то она исчезла, когда этот день прошел; «ведь наверняка, — подумала я, — будь он еще жив, он написал бы мне».
Снова наступил канун Нового года; туманная ночь, непохожая на прошлую. Я сидела у камина, обхватив голову руками, слишком несчастная, чтобы плакать, когда мне принесли письмо — письмо, написанное неизвестной рукой; письмо, которое много раз направлялось и перенаправлялось, и на котором были почтовые марки многих мест. Меня охватил ужас, потому что я снова почувствовала, в нем было что-то, касающееся того, кого я любила. В течение нескольких мгновений я не осмеливалась вскрыть его, а вскрыв, некоторое время сидела неподвижно, прежде чем осмелилась прочитать его. Вот что в нем было:
«МАДАМ, на меня возложена обязанность сообщить вам печальную весть о смерти мистера Б. Он серьезно заболел во время путешествия на Мадейру и скончался до того, как мы прибыли в порт Фуншала. Я прилагаю прядь его волос и это кольцо, которое он обычно носил.
Остаюсь, мадам, и т. д., и т. д.».
Вы видите, что моя история, в конце концов, банальна; но, возможно, теперь вы не удивитесь, когда я скажу, что Новый год был самым счастливым и самым печальным праздником в моей жизни.
ГЛАВА VIIIХУДОЖНИК ИЗ РОТТЕРДАМА
Мой отец был торговцем и винокуром в Шейдаме, на Маасе. Не будучи богатыми, мы, тем не менее, не испытывали недостаток в общении. Нас навещали и принимали несколько старых друзей; мы иногда ходили в театр; у моего отца был свой сад с тюльпанами и беседка недалеко от Шейдама, на берегу канала, который соединяет город с рекой.
Но мои отец и мать, чьим единственным ребенком я был, лелеяли одну честолюбивую мечту; к счастью, она совпадала с моей: они хотели, чтобы я стал художником. «Дайте мне только взглянуть на картину Франца Линдена в галерее Роттердама, — сказал мой отец, — и я умру счастливым». Итак, в четырнадцать лет меня забрали из школы и отдали в классы Мессера Кеслера, художника, живущего в Делфте. Здесь я добился таких успехов, что к тому времени, когда мне исполнилось девятнадцать лет, меня перевели в студию Ханса ван Рооса, потомка знаменитой семьи. Ван Роосу было не более тридцати восьми или сорока лет, и он уже приобрел значительную репутацию художника, пишущего портреты и священные сюжеты. В одной из наших лучших церквей был его алтарь; его работы занимали почетное место в течение последних шести лет на ежегодной выставке; а для портретов он выбирал среди своих покровителей большинство богатых торговцев и бургомистров города. Действительно, не могло быть никаких сомнений в том, что мой учитель быстро приобретал состояние, соизмеримое с его популярностью.
И все же он не был веселым человеком. Ученики шепотом говорили, что он рано разочаровался в жизни — что он любил, был помолвлен, но накануне женитьбы был отвергнут дамой ради более богатого поклонника. Он приехал из Фрисландии, на севере Голландии, когда был совсем молодым человеком. Он всегда оставался мрачным, бледным, любящим труд. Он был убежденным кальвинистом. Он экономил на домашних расходах и был щедр к бедным: это мог сказать вам каждый, но никто не знал больше.
Число его учеников было ограничено шестью. Он постоянно заставлял нас работать и едва позволял нам перекинуться словом друг с другом в течение дня. Тихо стоя среди нас, когда свет падал на его бледное лицо, и, погрузившись в мрачные складки своего длинного черного халата, он сам выглядел почти как какой-то строгий старый портрет. По правде говоря, мы все его немного побаивались. Не то чтобы он был чрезмерно суровым и властным: напротив, он был величественным, молчаливым и холодно вежливым; но в его вежливости было что-то гнетущее, и мы не ощущали спокойствия в его присутствии. Никто из нас не жил под его крышей. Я жил на соседней улице, на втором этаже; двое моих сокурсников занимали комнаты в том же доме. Мы обычно встречались по вечерам в комнатах друг друга и совершали экскурсии по выставкам и театрам; иногда летним вечером мы нанимали прогулочную лодку и проплывали милю или две вниз по реке. Тогда мы были веселы и, уверяю вас, не так молчаливы, как в мрачной студии Ханса ван Рооса.