Кто и когда слышал о том, чтобы Финн соловьем разливался бы перед незнакомцами, Финн, быстрый как ветер, Финн богоподобный? Кто видел подобного Финну или живому обличью его в мире, Финну, божественному в играх с мечом, в борьбе и выслеживании кабанов, в сладкоречивой беседе и дарах — жемчугах и золоте, — которыми он осыпал бардов, Финну, слушающему далекое пение арф в черной дыре вечера? Кто из живущих может превзойти Финна в приготовлении благородного сыра, в умении зарезать гуся, в волшебной мудрости его большого пальца, в стрижке щетины, в том, как в разгар охоты он спускает свору длиннотелых борзых с золотой цепи, нежноперстного желтокудрого Финна, который может пронести вооруженное войско из Алви в Слив-Луахра, засунув его за помочи и пояс своих штанов?
— Славно сказано, — молвил Конан.
— Кто сей? — спросил Финн.
— Это я, — отвечал Конан.
— Верю, верю, что это ты, — сказал Финн.
— Так продолжай свой рассказ.
И молвил Финн:
— Я из Ольстера, я из Коннахта, я грек.
Я Кухулин, и я Патрик.
Я Карбери-Кэтхед, Я Голл.
Я мой отец и мой сын.
Я любой герой, выходящий из бреши времен.
— Сладки твои речи, — сказал Конан.
— Диво ли, — отвечал Финн, — что Финн не в почете на просторах синей, как море, книги, Финн, которого мучают и терзают за то, что он помогает плести паутину повествования его автору? Кто, как не поэт-книжник, станет бесчестить большого, как Бог, Финна ради истории, состоящей из прорех слов? Кому еще могло прийти в голову, чтобы святого Келлаха, изможденного и слабого после Великого поста, четыре прислужника положили в утлую ладью и сокрыли на ночь в дупле дуба, а утром он был безжалостно зарезан, и его ссохшееся, морщинистое тело разодрали в клочья волки и лесная неясыть из Клуан-Эо? Кто еще мог додуматься до того, чтобы обратить детей короля в белых лебедей и заставить их, утратив человеческий облик, переплыть два моря Эрина под ледяным дождем и снегом, без бардов и шахмат, с устами, умолкшими для сладкозвучных ирландских песен, чтобы полные и белые девичьи бедра обросли перьями, а утроба ее была опозорена несением яиц? Кто еще мог наслать чудовищное безумие на голову Суини и всего-навсего из-за убийства одного-единственного заморенного постом священника заставить жить на вершинах деревьев, сидеть, как на шестке, на ветвях тиса, не имея даже рогожки, чтобы прикрыть свою безумную голову в зимнюю сырость и стужу, продрогнуть до мозга костей, не имея рядом даже женщины или арфы, струн которой он мог бы коснуться, не имея иного пропитания, кроме оленьего мха и зеленых стеблей? Кто, кроме сочинителя? Но и то сказать: не на пользу людям Эрина пошли книги сочинителей, поносящих Финна, ибо в книгах этих не было знания о близкой опале, о смертной тоске, о неведомом часе, когда выпадет человеку плыть как лебедю, трусить рысцой как пони, реветь как оленю, квакать как лягушке, или сочиться гноем, как тело раненого воина.
— Воистину так, — промолвил Конан.
Конец вышеизложенного.
Автобиографическое отступление. Часть первая. Всего за несколько месяцев до сочинения вышеизложенного я впервые испытал на себе отравляющее действие некоторых напитков и странные химические процессы, которые они вызывают в кишечнике. Стоял летний вечер, и я шел по Стивенс-Грин, ведя беседу с неким молодым человеком по имени Келли, в ту пору студентом, впоследствии фермером, а ныне рядовым вооруженных сил Его Величества. В разговоре он питал пристрастие к разного рода непристойностям и постоянно сплевывал направо и налево, пятная цветочные клумбы по всей улице слизью, которую с низким хрипящим звуком скапливал во рту. Не стану отрицать, человек он был грубоватый, но зато в характере его начисто отсутствовали злорадство и злонамеренность. Он хотел поступать в медицинский, но уже не раз успел провалиться, чем-то не угодив экзаменационной комиссии, на которую была возложена обязанность регулировать приток поступающих. Келли предложил пропустить по паре кружечек, или пинт, портера в пабе у Трогана.