Икры и колени его, обмотанные и перетянутые стеблями дикорастущих растений и кустарников, были запачканы в угольной пыли и навозе, отливая всеми цветами радуги, покрытые заскорузлой коркой стекавшего на них пьяного и пряного меда, ибо в обычае Финна было пировать по ночам со своими людьми.
И тогда молвил Финн:
— Я грудь юной королевы.
Я кровля, укрывающая от дождя.
Я темный замок, где снуют, хлопая крыльями,
летучие мыши.
Я ухо жителя Коннахта.
Я струна арфы.
Я мошка.
Нос на его белом, как мука, лице был подобен мысу, возвышающемуся над белопенной пучиной, ровно десять воинов, вставших на плечи друг друга, равнялись длине его, а шириной он был с Эрин. В тенистых пещерах ноздрей его вполне могли разместиться стоя двадцать воинов в полном вооружении, со священными баранами и голубями, а за ними — почетная свита ученых судей и бардов со сводами законов и свитками стихов, с пучками целебных трав и алебастровыми горшочками для мазей и притираний.
— О, говори же дальше, — молвил Диармид Донн, — продолжай, ради Бога.
— Кто сей? — вопросил Финн.
— Это Диармид Донн, — сказал Конан, — тот самый Диармид О’Дивни из Уи-Фали и из Круахана Коналах на западе Эрина, прозванный Коричневым Дермотом из Голуэя.
— Воистину, не скажу более ни слова, — ответил Финн.
Рот на его белом, как мука, лице был в длину и ширину величиной с Ольстер, обнесенный стеной красных губ, скрывавших невидимое, но зоркое войско его медово-желтых зубов, каждый размером со стог; в темном дупле каждого зуба мог устроить себе конуру клыкастый пес или улечься сраженный дротиком барсук. Брови нависали над глазами, как молодой лес, а глазные яблоки были точь-в-точь окропленный кровью воинов снег. Веки, скрывавшие глаза, были нежные коричневато-серые, как сырная корка, как паруса у вечерней пристани, и хватило бы их закрыть весь Эрин.
— Сладки мне звуки твоего голоса, — сказал Каолкроха Мак Морна, брат сладкоречивого сладкоежки Голла из Слиав-Риах и Броснах-Блама, — расскажи о том, чем славны люди Финна.
— Кто сей? — вопросил Финн.
— Каолкроха Мак Морна из Слиав-Риаха, — отвечал Конан, — Кэйлкро Мак Морни из Болтингласса.
— Что ж, расскажу, — молвил Финн. — Пока человек не напишет двенадцать книг стихов, не возьмут его, как негодного поэта, и силой прогонят прочь. Не возьмут никого, пока не выкопают черную яму в земле и не посадят его туда, да так, чтобы края доставали ему до подмышек, и только голова его была видна, и чтобы не было у него ничего, кроме щита его и ореховой ветви. Тогда девять воинов по команде начнут метать в него свои дротики. Если он не сумеет защититься и будет убит, то и этого не возьмут за неумение владеть щитом. Затем человек, преследуемый воинами, должен пробежать, распустив волосы, сквозь чащи Эрина, сквозь вересковые заросли. Если волосы его запутаются в густых ветвях, то его не возьмут и ранят тяжко. Не возьмут и того, у кого дрожит рука, держащая меч, или спотыкающегося на бегу. Если преграда окажется в рост человеческий, он должен одолеть ее с разбегу, если до колен — проскользнуть под нею. Затем с зашитыми веками, подгоняемый людьми Финна, он должен бежать по болотам и топям Эрина с двумя пахучими и колючими кабанами, связанными и спящими в его полотняных штанах. Если он увязнет в трясине или потеряет одного из кабанов, люди Финна не примут его. Пять дней должен он просидеть на продуваемом ветрами выступе холма, на двенадцатиконечных оленьих рогах, без пищи, музыки и соперника, с которым можно сразиться в шахматы. И если он возопит, или станет пожирать траву, или хоть на миг прекратит вслух читать напевные стихи на благозвучном ирландском языке, то он также будет отвергнут и ранен тяжко.