Плющ зеленый растет здесь привольно,
пышной кроной вздымается,
яблони плодами унизаны,
ветви клонятся долу.
По прошествии времени достиг Суини места, где главным святым почитался Молинг и даже храм здешний прозвали Домом Молинга. Держа в руках псалтырь Кевина, Молинг читал ее своим ученикам. Увидел их Суини, встал в сторонке, у колодца, смотрит, а сам травинку покусывает. Наконец Молинг обратился к нему, сказав:
— Не рано ли еще, безумец, пищу вкушать?
Потом оба, Суини и святой, пустились в долгую беседу, сочинив двадцать девять изящных стихов, после чего Молинг вновь изрек:
— Без сомнения, хорошо ты сделал, Суини, что пришел сюда, ибо суждено тебе окончить дни свои здесь, и оставить здесь повесть о своей жизни, и быть похоронену подле здешней церкви. А теперь повелеваю тебе, сколько бы ни скитался ты по Эрину, являться каждый вечер ко мне, дабы я мог записать твою историю.
И так оно и повелось, что Суини, странствуя — от одного к другому — по всем достославным деревьям Эрина, каждый день, в час вечерней молитвы, являлся к Молингу, а тот велел своему повару каждый раз давать Суини свежего молока, дабы тот мог подкрепить свои силы. Как-то вечером подняли служанки в доме шум, кляня Суини и обвиняя безумца в том, что якобы он совершил прелюбодеяние с сестрой пастуха, когда та по обыкновению принесла вечером кувшин с молоком, чтобы поставить его перед Суини на лепешку коровьего помета. Причем девушка поведала ту бесчестную ложь своему брату. Пастух, не долго думая, схватил копье и, прибежав к тому месту, где Суини возлежал за изгородью, попивая свое вечернее молоко, метнул копье, которое вонзилось Суини в левый бок и, пройдя насквозь, вышло со спины. Стоявший в церковных дверях прислужник, увидев, какое совершилось злодейство, поведал о том Молингу, и святой вместе с почтенным причтом поспешил к раненому, дабы отпустить ему грехи и причастить святых даров.
— Черное дело ты сделал, пастух, — сказал тогда Суини, — ибо из-за раны, что ты нанес мне, нет у меня сил даже перебраться через эту изгородь.
— Не ведал я, что ты лежишь там, — отвечал пастух.
— Христом Богом клянусь, — сказал Суини, — не причинил я тебе никакого зла.
— Да падет на тебя проклятие Божие, пастух, — добавил Молинг.
После чего повели они между собой речь, в полный голос вместе слагая стихи, которых набралось изрядное множество. Последние же строфы произнес Суини:
Было время, любил я больше
бормотанья толпы человечьей
воркованье лесного голубя
над безмолвной заводью.
Было время, любил я больше
колокольцев медного звона
голос ворона на вершине,
трубный зов оленя в ненастье.
Было время, любил я больше
сладкозвучнейшей женской речи
перекличку тетеревиную
среди дня.
Было время, любил я больше
завывание волчьей стаи,
чем священника голос тягучий,
сладкозвучный и медоточивый.
После этого объяла Суини смертная истома, и Молинг вместе с прочими священнослужителями принес и положил каждый по камню на его могилу.
— Воистину дорог моему сердцу стал тот, кто покоится в сей могиле, — сказал Молинг, — ибо приятен он был взору моему, когда увидел я его стоящим возле этого колодца. Отныне нарекаю я колодец сей Колодцем Безумца, ибо часто пировал он здесь, вкушая пышную траву и запивая ее водою. Дорого мне и всякое другое место, куда часто влекло несчастного Суини.
И сочинил Молинг такие стихи и произнес их вслух сладкозвучным голосом:
В сей могиле покоится Суини!
Его память гложет мне сердце,
любы мне потому все пристанища
святого безумца.
Люб мне Глен-Болкан приютный,
ведь любил его Суини,
люб мне каждый ручей его малый,
люб зеленый ряски венец.