После часового сидения на лекции студенты, выйдя в коридор и порывшись по карманам, жадно закуривали или с изъявлениями благодарности стреляли сигарету у приятеля. Студенты-богословы из Блэкрока и Рэтфарнэма, все в черном и в котелках, чинно проходили цепочкой и выходили через заднюю дверь, за которой обычно оставляли свои велосипеды с железными педалями. Потупив взоры, проходили послушники и монахини, с румяными молодыми лицами, затененными клобуками, чтобы провести перерыв между лекциями в специальной раздевалке, предаваясь благочестивым размышлениям. Иногда вспыхивала шумная, гогочущая возня, прерываемая пронзительным криком случайно поранившегося в потасовке. В дождливые дни повсюду витал малоприятный запах сырости, благоухание сохнущей прямо на теле одежды. Часы были хорошо видны, однако время объявлял прислужник в ливрее, появлявшийся из маленькой комнаты и стене и звонивший в пронзительно трезвонящий колокольчик, похожий на те, что бывают у аукционеров и уличных разносчиков; колокольчик нужен был затем, чтобы дать знать знаменитым профессорам, блуждавшим в лабиринтах тонких умозаключений, что пора прервать свои размышления.
Как-то днем я заметил фигуру Бринсли, внимательно слушавшего невысокого светловолосого человека, быстро приобретавшего в районе Лейнстер-сквер репутацию автора прекрасных стихов, чем-то сходных с первосортной поэзией другого автора — американца мистера Паунда. Он говорил непринужденно, сопровождая свою речь резкими жестами. Я решительно подошел и представился. Фамилия светловолосого человечка была Донахи. Завязался изысканный общий разговор, в котором то и дело мелькали французские словечки и предметом которого было превосходство современной американской и ирландской литературы над низкопробными произведениями писателей-англичан. Святое имя также часто упоминалось, не припомню, впрочем, в какой связи. Бринсли, чье образование и содержание оплачивало его родное графство — по фартингу с фунта, чтобы дать возможность нуждающимся и многообещающим молодым людям вкусить благ университетской учености, — Бринсли сказал, что готов угостить меня и Донахи пинтой портера на брата, объяснив, что недавно получил деньги. Я заметил, что, если его финансы позволяют совершить столь благородный шаг, я не возражаю, но что касается лично меня, то я отнюдь не Рокфеллер — фигура речи, призванная выразить стесненность моих обстоятельств.
Название фигуры речи . Синекдоха, или автономазия.
Итак, троица наша медленно двигалась в направлении пивной Грогана, наши голоса живо перекликались, поддерживая ученую дискуссию, наши поношенные пальто — нараспашку, навстречу проблескам зимнего солнца.
— Правда, от этого парня чуднo пахнет? — спросил Бринсли, адресуя вопрошающий взгляд Донахи.
Я в шутку по-собачьи обнюхал себя.
— Пахнет от вас неважнецки, — признал Донахи.
— По крайней мере не перегаром, — ответил я. — Так чем же от меня пахнет?
— Вам никогда не случалось войти утром в комнату, — вкрадчиво начал Бринсли, — где всю ночь шла гулянка с сигарами, виски, крекерами и пахучими бабами? Именно так. Непроветренной комнатой.
— На себя посмотри, — сказал я.
Мы зашли в пивнушку и заказали наш любимый темный напиток.
— Есть один простой способ превратить портер в воду, — сказал я. — Даже ребенок способен на это, хотя лично я против того, чтобы поить портером детей. Неужели же вам не жаль, что человеческий гений так и не раскрыл тайну превращения воды в портер?
Донахи рассмеялся, но Бринсли даже не дал мне пригубить, всей тяжестью опустив свою руку на мою и назвав фамилию пивного фабриканта.
— Ты когда-нибудь пробовал это? — спросил он.
— Нет, никогда.
— Так вот, эта банда раскрыла тайну, — сказал Бринсли.