Звучало это обычно так: после длинного нравоучительного вступления он произносил несвязный ворох неудобопонятных фраз мистического содержания, а затем, с неизменным рыданием в голосе, заключал: «…и тогда я остановлю джихад». Так бедняга переживал все одиннадцать лет избиения собственного народа, ни разу пальцем не шевельнув, дабы что-то предпринять на самом деле.
Своим излияниям император предавался во многих местах, но особое предпочтение отдавал могиле отца, несколько неожиданно появившейся в Арракине полтора года спустя после воцарения Муад’Диба. На нее взгромоздили обломок скалы, напоминающей петербургский Гром-камень, но вместо великого самодержца с лошадью и змеей на него регулярно забирался сам Муад’Диб, и перед специально собранной публикой, на три четверти состоящей из невольников своей доли — дипломатов и журналистов, — произносил мрачные речи, год от года все длиннее и зануднее.
Еще время от времени император заседал в своем карманном парламенте, среди верных наибов, глав фрименских родов, давно переведенных на роли фольклорных статистов — это были те самые, описанные Толстым, тесемки внутри кареты, держась за которые, ребенок думает, что правит. Бог знает, что за решения они там принимали — никаких протоколов не велось, и по значению эти уютные домашние спектакли вряд ли выходили за пределы дворца.
Исходя из всего этого, весьма закономерным кажется тот факт, что с годами Муад’Диб все больше и больше начинал копировать манеры и привычки императора Шаддама. Был воспроизведен весь этикет предыдущего двора, тщательно восстановлена атрибутика и, вслед за Шаддамом, Атридес с увлечением занялся игрой в политику с побитым молью орденом Бене Гессерит, вожди которого быстро превращались в незатейливых дворцовых прихлебателей. Император, однако, относился к этим развлечениям вполне серьезно и даже выписал для них из ссылки превратившуюся в ветхую старушку Хелен Моахим!
* * *
Но Арракин — это еще далеко не вся Дюна, и за горами Защитной Стены закипали страсти самые неподдельные. Восточным оплотом Империи стал Хайдарабад, вотчина Абу Резуни Стилгара, второй по величине город Большого Рифта. Расположенный в седловине основного хребта, который, происходи дело на Земле, непременно назвали бы Водораздельным, Хайдарабад господствовал над севером обеих пустынь, над торговым трактом между ними и над значительной частью уходящих на юг ущелий Центрального Рифта. Первый вельможа государства, министр обороны и внутренних дел, Стилгар получил власть, о которой прежде мог только мечтать, но все же происходящие перемены озадачивали его и сбивали с толку до такой степени, что временами он чувствовал себя не в своей тарелке и о многих вещах старался просто не думать.
Абу Резуни оказался слугой того самого ненавистного режима, с которым неустанно боролся все свои пятьдесят пять лет, а его воины стали костяком императорской гвардии. От новой власти фримены не получили по спайсу никакого контракта — ни лицензий, ни отчислений, — как и в харконненскую эпоху, меланж полностью вывозился федеральными подрядчиками, и на Дюне по-прежнему пышным цветом цвела контрабанда, и совершенно так же, как и Харконнены, Муад’Диб начал беспощадно с ней бороться, но теперь уже руками Стилгара и его соплеменников.
Для Абу Резуни война с соседями и подчинение себе других родовых группировок было обычным делом, ни малейших иллюзий насчет цены власти и богатства он не питал, и стоять на пути у сходящей лавины отнюдь не собирался, однако прекрасно понимал, что в глазах всей пустыни становится отступником и предателем, причем традиционным отступником и предателем — он был далеко не первым лидером Сопротивления, перешедшим на сторону оккупационных властей. Даже часть родни отшатнулась от новоявленного блюстителя имперских интересов.