О, как я люблю быть в постоянном движении, лететь к новым людям, новым местам, оставляя все прежнее далеко позади! Больше ничто на свете не приводит меня в такое радостное возбуждение. И как я презираю среднего городского жителя, который обосновывается на крошечном клочке земли с одной-единственной ослицей-женой, чтобы давать приплод, тухнуть и загнивать в этих условиях до конца дней своих. И всегда с одной и той же женщиной! Просто поверить не могу, что мужчина, если он в здравом уме, может день за днем, год за годом довольствоваться одной и той же особой женского пола. Некоторые, конечно, не могут. Но миллионы делают вид, что довольствуются.
Сам я никогда, абсолютно никогда не позволял себе продолжать интимную связь более двенадцати часов. Это предел. Восемь часов и то, по-моему, многовато. Посмотрите, например, что произошло с Изабеллой. На вершине пирамиды она была само совершенство: уступчива, игрива, как котенок, и, если бы я оставил ее на милость трех арабских головорезов и спустился вниз сам по себе, все было бы прекрасно. Но я по глупости не бросил ее, помог спуститься, и в результате прелестная женщина превратилась в грубую, визжащую шлюху, на которую смотреть тошно. В каком ужасном мире мы живем! Нынче никто не поблагодарит вас за галантность.
"Лагонда" плавно двигалась сквозь ночь. А теперь опера. Какая? Я был настроен на Верди. "Аида"? Разумеется! Именно "Аида" - египетская опера. Как нельзя более кстати.
Я начал петь. В ту ночь я был в отличной форме - голос звучал просто великолепно. Я дал себе волю. Это было восхитительно; проезжая через маленький городок Бильбейз, я был самой Аидой пел "Numi pieta"* прекрасный финальный пассаж первой сцены.
* Боги мои, я вас молю (ит.).
Через полчаса в Загазиге я был уже Амонасро, молящим царя Египта сохранить жизнь эфиопским пленникам в "Ma tu, re, tu signore possente"*.
* Но ты, справедливый царь, будь милостив к нам (ит.).
Проезжая через Эль Аббасу, я был Радамесом, исполняющим "Fuggiam gli adori nospiti"*, и на сей раз открыл окна машины, чтобы эта несравненная, любовная песнь могла достичь ушей феллахов, храпящих в своих лачугах, и, может быть, даже смешаться с их снами. Когда я въезжал в Исмаилию, было шесть часов утра и солнце высоко стояло в молочно голубом небе, но сам я вместе с Аидой был все ей заточен в ужасной темнице, выпевая "О terra, addio; addio valle di pianti"**.
* Бежим от этих стен (ит.).
** Прощай, земля, прощай, приют всех страданий (ит.).
Как быстро закончилось путешествие. Я подъехал к отелю. Служащие только начинали шевелиться. Я заставил их шевелиться быстрее и получил лучшую из имевшихся там комнат. Простыни и одеял на кровати выглядели так, будто на них двадцать пят ночей подряд спали двадцать пять немытых египтян; я стянул их собственными руками (после чего натер руки антисептическим мылом) и заменил собственным постельным бельем. Затем я завел будильник и проспал два часа крепким сном.
На завтрак я заказал тосты и яйцо пашот. Когда блюдо прибыло поверьте, у меня поднимается тошнота, даже когда я пишу об этом, - я увидел что на желтке лежит иссиня-черный курчавый волос дюйма три длиной. Это было уж слишком. Я вскочил из-за стола и бросился вон. Швырнув кассиру деньги, я крикнул "Addio, addio valle di pianti" и с этими словами отряхнул грязный прах отеля со своих ног.
Ну а теперь Синайская пустыня. Какая благодатная перемена ждала меня. Настоящая пустыня - это одно из наименее загрязненных мест на земле, и Синай не исключение. Дорога через него - узкая полоса черного гудрона на протяжении ста сорока миль с одной заправочной станцией и кучкой лачуг на полпути до Иерусалима в местечке под названием Бир-Ровд-Салим. И все. Остальное - абсолютно необитаемая пустыня. Обычно в это время года стоит жара, и необходимо иметь при себе питьевую воду на случай поломки машины. Поэтому я остановился у какой-то лавки на главной улице Исмаилии, чтобы наполнить запасную канистру.