Потом снова бродил я по коридорам, долго стоял у книжного ларька в вестибюле, якобы изучая выставленные книги. Только под вечер вернулся я в преподавательскую, где за чаем обнаружил на столе свежие распечатки результатов от Анатолия. Когда часовая стрелка подступила к пяти, я запихал ворох бумаг в сумку, с намерением разобрать их дома, подхватил верхнюю одежду и поспешил на выход.
В пять, как и было условлено, я стоял в фойе нашего седьмого университетского здания. Вокруг меня кипела жизнь вечернего университета: подходили на занятия вечерники, сновала молодежь с дневного отделения, уходили с работы преподаватели.
Я стоял у массивной квадратной колонны университетского вестибюля и размышлял о том, что должно быть выгляжу очень глупо вот так, посреди залы с пальто, перекинутым через руку и двумя саквояжами – одним, моим собственным, другим – коричневым мятым портфелем Никанор Никанорыча.
Медленно текли минуты. Я взглянул на часы – было двадцать минут шестого. Никанор Никанорыча не было и в помине. Как там он выразился в записке: «Даю зарок и клятвенно обещаю…» Ну и где он теперь, вместе со своим зароком?
Я подождал еще десять минут. Поодаль, с обратной стороны колонны беседовали две немолодые женщины. Они стояли ко мне спиной, в длинных стеганных куртках и платках, повязанных на плечи и не мог я разобрать, то ли это возрастные студентки вечернего отделения, иногда приносило к нам на доквалификацию совсем уже зрелых студентов; то ли какие-то наши сотрудницы, вахтерского или уборщицкого дела. Со спины и по стати, по крайней мере, они хорошо подходили на такую роль.
Внимание они мое привлекли случайно. Так уж устроена человеческая натура, если ты стоишь, ничем конкретным не занят, а рядом разговаривают полушепотом, начинаешь поневоле прислушиваться. Не знаю, как объясняют это психологи. Я отвернулся, чтобы непроизвольно подслушать не мне предназначенные сплетни.
– Сама машина саданула вбок и прямо в светофор! Вот и не верь потом в сглаз да нечистую силу. Студент-то, водитель, все повторял, что ума не приложит, как он в аварию попал.
– Пьяница! – с непонятной злостью отозвалась собеседница.
– Да не-ет. Милиционеры его потом и так и эдак проверяли. И в трубку дышал, и по линии ходил. А на машину еще и светофор обвалился, студент чуть вылезти успел.
– Врешь! – не очень убедительно сказала та.
– Ей богу. Говорю же – одно к другому, порчу навели.
– Чертовщина!
Я покачал головой. Любят люди посплетничать и погородить нелепых теорий.
– Борис Петрович, – услышал я.
Я встрепенулся. «Неужели?» – промелькнуло в голове. Голос, однако принадлежал явно не Никанор Никанорычу. Женским был голос. Девичьим, если уж быть совсем точным. Я нервно обернулся.
– Здравствуйте, Борис Петрович, – ко мне, укутанная в короткий полушубок, подходила девушка.
– Здравствуйте, – неуверенно ответил я.
Одета она была по зимнему, с шарфом и такой-же голубой вязанной шапкой, и я не узнал ее.
– Я – Маша Шагина, ваша студентка.
Выражение моего лица все еще не выражало понимания, что та самая это Маша Шагина, с аккуратной своей курсовой работой, поэтому девушка постаралась добавить к своему представлению некоторых дополнительных вех.
– Вы нам лекции читали в прошлом семестре по «автоматам», а в этом ведете курсовой проект. Я вам приносила план три недели назад и вы меня хвалили.
У Маши на щеках при этом проступил румянец. Топили у нас зимой прилично, в фойе было тепло, а одета она была уже по-уличному. Мина моя сделалась обычной физиономией усталого, чуть снисходительного преподавателя. Может быть малость раздраженного тем, что встретил я совсем не того, кого ждал.
– Да, да, конечно Мария. Я вас отлично помню.
– Извините, я бы не стала вас беспокоить, но вчера в фойе университета произошел случай, который меня коснулся. То есть не просто коснулся, а задел, как бы это сказать…
– Говорите прямо, – бесстрастно сказал я.
Знаете, ведь к Маше я относился крайне положительно. Даже выделял ее среди студентов по ряду критериев. Но в этот конкретный момент почему-то никак я не был расположен вести с нею разговор. Да и вообще ни с кем. Поэтому и бегал весь день по коридорам, избегая общения на кафедре. В случае же с Машей, студенткой, у меня включился вдруг режим «язвительного преподавателя».
Она как будто это почувствовала и еще больше смутилась.
– Я про мужчину, который вчера вместе с вами был в фойе. Я его не знаю, но он сказал кое-что важное… то есть личное для меня.
Я сразу же вспомнил эту историю. «Машенька» и «Оленька». Студенты, которых Никанор Никанорыч удивил своей осведомленностью о тонкостях совместного проживания в общежитии.
– Я бы хотела поговорить с тем человеком, – продолжала Маша. – Хотя он и сказал тогда все верно, не ошибся, я не могу понять, как он узнал об этом?
Эх, Машенька, Машенька, усмехнулся я про себя. Откуда Никанор Никанорыч знал об этом да и обо всем другом? Знай я ответ на этот вопрос, стоял бы я что ли сейчас здесь, подпирая колонну вечернего вестибюля и подслушивая разговоры сплетниц? Откуда Никанор Никанорыч знает про Машеньку, про мою научную работу и про мой рабочий-нерабочий понедельник? В конце концов, про Бильгамешу, лугаля-жреца Мардука в древнем городе Вавилоне? Откуда он знает? Кто он, Никанор Никанорыч и… Тут меня осенило. Перед глазами снова промелькнула сцена в которой замахивается Шаммурамат и вот уже летит кинжал с навершием в виде головы быка с ухмылкой Балу. Да да. Так назвал Бильгамешу своего собеседника в саду. Балу. Эта ухмылка, насмешливая, снисходительная, страдательная. Теперь я уже не сомневался, что Никанор Никанорыч и Балу – одно лицо. Человеческое или нет, но одно!
Все короткое время моих умозаключений, Маша разглядывала меня с некоторой опаской. Лицо мое очевидно не было бесстрастной маской, не умел я скрыть охвативших меня чувств. При этом, как в любой момент нервного озарения, мозг мой заработал с безжалостной скоростью и точность.
– А вам-то что с того, Мария? – ни с того ни с сего спросил я.
– Простите? – не поняла девушка.
– Ну узнаете вы, откуда знал он о ваших с Ольгой делах, и что? Изменит разве это что-нибудь?
Она замешкалась, недоуменно хлопая ресницами.
– Не знаю, но… – попыталась ответить она, но я не дал.
– Вот и именно, что не знаете, – возгласил я. – Не знаете, не понимаете, а вопросы задаете, которые в действительности может вас совсем и не касаются. Отправляйтесь-ка вы, Мария, в свое общежитие, курсовиком займитесь да поразмышляйте.
Природа моего тогдашнего срыва на Машу Шагину осталась для меня загадкой. Анализируя свое поведение, я понимаю, что ничего не было ни в словах ее, ни в манерах, что могло бы объяснить мой на нее выпад. Более того, откуда вообще мог я знать про общежитие, в которое сгоряча ее послал? Впрочем, теперь я думаю, что это даже к лучшему, что в общежитие, а не в другое какое место.
Ну а в тот момент, я демонстративно отвернулся от опешившей девушки, дополнив таким образом выразительнейшую картину моего к ней отношения. И вот стою я, спиной к Марии, и волна глупого гнева сходит, отпускает меня. Вот уже я судорожно размышляю о том, что со мной происходит. Поведение мое было не просто нахальным и грубым, оно было посторонним мне. Так запросто нахамить незнакомому доброжелательному человеку. Даже не могу припомнить, чтобы подобное случалось со мной раньше. Ведь я же вовсе не хам и не язва. Скорее наоборот. Искренне уважаю я людей, всех людей, без исключения, несмотря на то, что порой творится их, нашими руками, гнусть и грязь. Я уважаю людей, в противном случае, не мог бы работать преподавателем. Как же пал я так низко, сорвавшись на девушку, единственным проступком которой было обращение с вопросом к учителю?
Стоял я так, спиной к Марии, не поднимая глаз, чувствуя стыд и острейшую необходимость извиниться. Обернуться и извиниться, твердил я себе, обернуться и извиниться, немедленно.