Однако если бы они попытались привлечь меня за истинную причину, ничего бы у них не вышло. Но тогда у всех было рыло в пуху. Кто-то поставлял наркотики во внешний мир, кто-то контрабандой ввозил спиртное. Кто что.
А я? Я вывез во внешний мир кое-какое снаряжение за несколько последних ходок, того сорта, что никак не вызвало бы восторга у АТФ.[11] Во всяком случае, они все это собрали вместе и быстренько состряпали военный трибунал за контрабанду и торговлю на черном рынке. Приговор гласил: двадцать лет в Ливенуорте. Я оказался там примерно когда родился Майк. Через три года сработала особая апелляция, и меня выпустили.
Он усмехнулся какому-то воспоминанию, и Шэрон поняла, что дозы жидкого огня оказали наконец некоторый эффект.
— После этого я мог бы — наверное, и надо было, — вернуться домой. Но история блудного сына меня никогда особо не впечатляла. Если уж мне пришлось рыться в свинячьем навозе, то я не собирался возвращаться домой, пока не стану старшим разгребателем свинячьего навоза.
Один приятель намекнул, что есть места, подходящие для людей с моими навыками. Места, где я могу повстречать несколько старых друзей. Федералы помогать нам не будут, ну да их можно понять — кому понравится, когда на него валятся шишки за провалы тех, кто ему прямо не подконтролен? Так что я опять стал солдатом. Сам по себе.
Он снова мотнул головой, вспомнив бессмысленность долгой войны между Востоком и Западом. Ее вели на полях сражений по всему миру, в большинстве своем без объявлений. И она убивала не только тела.
— Знаешь, мы с друзьями могли выигрывать бои, но, черт побери, войн мы выигрывать не умели. Вьетнам повторялся снова и снова. В Родезии, в моем подразделении РСАС[12] , одна наша команда добилась высочайшего уровня потерь противника в истории. Пять парней смели целый полк повстанцев — пуф! Нету! И все же мы проиграли эту проклятую войну.
Именно тогда, после Родезии, я понял, что с меня хватит. Я хорошо зарабатывал, но ни хрена не мог изменить; чурки побеждали всякий долбаный раз. Поэтому я вернулся домой и стал фермером, как мой отец, и как его отец, и как отец его отца. И когда-нибудь, если будет на то воля божья, Майк снова войдет в эту дверь и покинет этот дом только в лежачем положении.
Он посмотрел сверкающими глазами на свою невестку, и до нее дошло, что он наконец-то говорит с ней как с соратником-солдатом, а не просто с гражданским лицом в форме.
— Запомни, Шэрон — и это, может быть, последний раз, когда у меня есть шанс научить чему-то юного офицера, — запомни простую истину: следует больше остерегаться друзей, чем врагов. От врагов можно защититься, ночертовски трудно защищаться от своих.
Он снова покачал львиной головой и налил еще самогона. Огонь в его душе внезапно потух.
— Папа О’Нил? — немного подумав, произнесла она.
— Чего, эл-тэ? — Он болтал стакан и не отрывал взгляда от крутящегося самогона.
— Я рада, что ты его застрелил. Если бы ты этого не сделал, тебя бы сейчас здесь не было и некуда было бы деваться нам с Кэлли. — Она слабо улыбнулась. — Пути Господни неисповедимы.
— Хм-м, — прокомментировал старик. — Ну, стрелять я в него не стрелял. Воспользовался ножом. Я хотел видеть его глаза.
Он снова покачал головой и плеснул самогону в огонь, где тот вспыхнул, словно маяк в ночи.
6
Вашингтон, округ Колумбия, Соединенные Штаты Америки, Сол III
23 мая 2004 г., 08:12 восточного поясного времени
Сгорбившись в кресле, президент смотрел видео с Барвона. Место действия представляло собой обширную сухую равнину посреди высокого леса и болот. По всему полю валялось разбитое имущество, клочья одежды и разорванные палатки. На переднем плане виднелись разодранные упаковки сухих пайков, в блестящей фольге отражалось вечно багровое небо.
Комментарий репортера был излишним.