ЗАДНИЕ СКАМЕЙКИ. Кондуктор поглядел на Вилли и засмеялся.
– Ну как, это тебя устраивает? – спросил Вилли, слезая вниз.
И кондуктор ответил:
– В самый раз, сэр.
Хэтти, скрестив руки на груди, глядела снаружи на надпись.
Вилли вернулся к толпе, которая продолжала расти.
Он взобрался на ящик.
– Давайте составим бригаду, чтобы за час раскрасить все трамваи. Есть желающие?
Лес рук поднялся над головами.
– Приступайте!
Они ушли.
– Еще нужна бригада отгородить места в кино – два последних ряда белым.
Еще руки.
– Действуйте!
Они убежали.
Вилли посмотрел кругом, весь в поту, тяжело дыша, гордый своей предприимчивостью. Его рука лежала на плече жены; Хэтти стояла, глядя в землю.
– Так, – произнес он. – Да, вот еще. Надо сегодня же издать закон: смешанные браки воспрещаются!
– Правильно! – подхватил хор голосов.
– С этого дня все чистильщики ботинок кончают работу.
– Уже кончили! – Несколько человек швырнули на землю щетки, которые впопыхах притащили с собой из города.
– Еще нам нужен закон о минимальной зарплате, верно?
– Конечно!
– Будем платить белым не меньше десяти центов в час.
– Правильно!
Подбежал мэр города.
– Эй, Вилли Джонсон! Слезай с ящика!
– Нет такого права, мэр, чтобы меня прогнать..
– Ты затеваешь беспорядки, Вилли Джонсон.
– Вот именно!
– Мальчишкой ты бы себе этого не позволил! Ты ничуть не лучше тех белых, о которых кричишь!
– Око за око, мэр, – ответил Вилли, даже не глядя на него. А смотрел он на лица внизу; одни улыбались, у других был нерешительный вид, у третьих растерянный, у четвертых неодобрительный, кое-кто испуганно пятился.
– Ты сам пожалеешь, – настаивал мэр.
– Мы устроим выборы и изберем другого мэра, – сказал Вилли.
И он повернулся к городу, где вдоль всех улиц появлялись новые вывески: ОГРАНИЧЕННАЯ КЛИЕНТУРА – право на обслуживание определяет владелец. Он ухмыльнулся и хлопнул в ладоши. Здорово! Люди останавливали трамваи и красили задние скамейки в белый цвет, чтобы ясно было, кому впредь на них сидеть. Хохочущие мужчины врывались в кинотеатры и отгораживали веревкой часть зрительного зала, а жены, недоумевая, стояли на тротуаре, награждая ребятишек шлепками, и отправляли их домой, чтобы они не торчали на улице в эти страшные минуты.
– Все приготовились? – крикнул Вилли Джонсон, держа в руке веревку с аккуратной петлей.
– Все! – отозвалась половина толпы.
Другая половина что-то бормотала, двигаясь, будто фигуры из кошмара, в котором им ничуть не хотелось участвовать.
– Летит! – вскричал какой-то мальчуган.
И головы дернулись вверх, точно кукольные.
Высоко-высоко, рассекая небо, мчалась верхом на помеле из оранжевого пламени красивая-красивая ракета. Она сделала круг и пошла на снижение, и у всех захватило дух. Она села, разметав по лугу маленькие костерки, но пламя погасло, и несколько секунд ракета лежала неподвижно, потом на глазах у притихшей толпы большая дверь в корпусе ракеты, дохнув кислородом, скользнула в сторону, и вышел старик.
– Белый человек, белый человек, белый человек…
Слова летели над замершей в ожидании толпой, дети шептали их друг другу на ухо и подталкивали один другого. Точно рябь на воде, слова добежали до той границы, где кончалась толпа и начинались облитые солнцем и ветром трамваи со струящимся из окон запахом свежей краски. Шепот становился все тише. Смолк.
Никто не двигался.
Белый человек был высокого роста и держался прямо, но на лице его была печать глубокой усталости. Он не брился в этот день, и глаза его были старыми – старше глаз не бывает у живого человека. Они были бесцветные, почти белые и слепые от всего того, что он видел за прошедшие годы. Он был тощий, как зимний куст.